По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

их в снег. И снова пели. Что пели-то, а? Ну? Каков сёдня день?

Дети смотрели друг на друга. Сеня уже знал, но не говорил. Наверное, и Лариска угадала, и Варя вспомнила, но тоже помалкивали.

– А я напомню вам, – сказал дед Дюрга с некоторой угрозой, но сдержанно.

И снова тонко-хрипло, как бы подстраиваясь под детские голоса, запел с морозным паром:

Мы ранёшенько вставали,

Белы лица умывали,

Полотенцем утирали,

В поле ходили,

Кресты становили,

Кресты становили,

Егория вопили:

«Батюшка Егорий,

Егорий, батька храбрый,

Спаси нашу скотинку,

Всю животинку,

В поле и за полем,

В лесу и за лесом.

Волку, медведю,

Всякому зверю —

Пень да колода,

На раменье дорога».

Дед смолк, высморкался, откашлялся.

– Так это… Егорья осеннего день! – выкрикнула Зойка.

– Да, Зоя Семеновна! – торжественно подтвердил дед. – На, получай. – И он достал из кошелки сахарного петушка.

Так Сеня и понял, что сегодня день Егория, святого деда Георгия, сиречь Егория, покровителя волков и скота. Вот снова: и волков, и скота. Две версии, две истории. Таков и дед Дюрга. Он всегда в этот день ездил на службу в Казанскую. И детей брал, когда они не учились, а в селе покупал им конфет или вот таких петушков. Но теперь-то дети у Семена живут и уж с месяц с ним и не знаются? Кому дед снова накупил?

– А вам там шкрабы эти не сказывали про Егорья? – спрашивал дед, дыша винцом и стараясь, чтобы голос звучал добродушно.

– Не-а! – воскликнул Сережка. – А мне, дед, чырей Маркелыч выдернул.

Дед оглянулся на него.

– А-а-а… – И вынул еще петушка. – Получай и ты.

Сережка разлыбился, схватил петушка.

– Больно было?

– Не-а! – выкрикнул радостно Сережка и сунул в рот петушка.

Девочки на него и Зойку косились.

– Понятно, понятно… – проговорил дед. – Так, говорю, вам там шкрабы другие песни навязывают? Про новых радетелей и защитников небесных: Крал Мракс да Фриц тот Хенгельс, а? Ну, ну… И как вы их окликаете?

Дети помалкивали, переглядываясь с улыбками.

– С тобою одна нам дорога-а-а, – пропел дед снова. – Как ты, мы по тюрьмам сгнием… Так? И эта еще: Белая армия, черный барон… Красная Армия всех сильней… Тра-та-та.

И тут вдруг Сеня дерзко напел:

Белая армия, черный барон

Снова готовят нам царский трон,

Но от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней!

Дед дернул вожжи, крикнул: «Но! Пошел!» Дети приглушенно смеялись, зыркали друг на друга.

А дед Дюрга запустил руку в свою кошелку, вынул нового петушка и, не оборачиваясь, протянул назад:

– Держи, Арсений, сын Андреев! Хучь песня мне твоя и поперек сердца.

Сеня подумал, подумал и ответил:

– Ты сперва Маринке, Варьке дай да Лариске.

– Ишь, мушшина! – воскликнул дед и вручил петушков девочкам, а потом и Сене.

– А какие не поперек? – дерзко спрашивал Сеня.

А на последнюю да на пятерку,

Найму я тройку лошадей,

Дам я кучеру на водку:

Поезжай, брат, поскорей! —

пропел он дурашливо, и все засмеялись.

– Нет, зачем… – проговорил дед Дюрга. – В нашенское время и другие были. Не про водку. А вот про Егорья того же. Его теперь день. И песни про него.

Дед Дюрга помолчал и вдруг запел высоко и сильно, хотя и надтреснутым гласом:

Напустил Господь царища Демианища,

Безбожнаго пса бусурманища.

Победил злодей Ерусалим-город:

Сечет, и рубит, и огнем палит…

Тут дед закашлялся от морозного воздуха, перевел дыхание, сбил с усов сосульки и продолжил упрямо:

Царя Фёдора в полон бе-е-рет,

В полон бе-е-рет, в столб закладывает.

Полонил злодей три отроца,

Три отроца и три дочери,

А четвертаго чуднаго отроца,

Святаго Егория Храбраго…

И дед Дюрга задрал голову к мглистому свинцовому небу и, стащив рукавицу и шапку, перекрестился и продолжил несгибаемо:

Святаго Егория Храбраго

Возил в свою землю Жидовскую.

Он и стал пытать, крепко спрашивать,

Вынимал злодей саблю острую,

Хотел губить их главы…

Замолчал. Снова скрипели полозья, топал Антон в яблоках, выдувая ноздрями две трубы теплого конского духа.

– И чего было-то, деда? – спросила Зойка.

Дед встряхнулся.

– Да мучил он его по-всякому. Восемь казней учинил тот царь римской. Пилами его пилили, так зубья загнулись. Стали его немецкими топорами рубить. Лезвия поломалися. Тогда в котел посадили, дрова зажгли. А он посреди чада, бульканья воды и смолы и треска песни поет херувимские. Они его в погреб, вырыли саженей на сорок и туды. Сверху засыпали песками. Но тут подымался сильной ветер, взрыл те пески, взломал дубовое перекрытие и ослобонил Егория хороброго, переместил в Ерусалим, а там в церкви единой уцелевшей его матушка предстоит с молитвою, матушка София Премудрая.

– София? – переспросила Варя.

– Ага. Как твоя матка Фофочка… Надо было Сеньку Егором и назвать, – вдруг заметил дед.

– Он хочет переназваться в Отту Ленталя! – выкрикнул Сережка.

Откуда-то ведь прознал, подслушал. Сеня его тут же огрел хорошенько.

– Так вот я и говорю, – сказал дед. – Был бы Егором, глядишь, поумнее сделался.

– Это значит, песенки херувимские петь? – спросил Сеня.

– Это значит лишнего не вякать, а смотреть и думать и высокий помысл иметь, – отрезал дед.

– Деда, а он и так все о еропланах жужжит, – выдала Маринка.

– Муха, та тоже жужжит, – сказал дед. – А какой у нее помысл? Об чем?

– А об чем, – передразнивая деда, спросил Сеня, – помысл был у твоего Егорья?

– У него?.. О Руси святой. Он у матери Софии Премудрой тогда в церкве посреди Ерусалима на Русь и отпросился. И она его отпустила.

– И чего?

– И он ходит здесь, – ответил дед Дюрга и повел рукой так, что все невольно начали поглядывать по сторонам.

Подвез дед внучек и внуков к их двору, а как они высыпались из саней, сказал:

– Так приходите к деду на Егорьев обед. – И, уже отъезжая, добавил: – Да взрослых зовите.

И под вечер, после долгих споров собрались и все-таки пошли. Дольше всех запирались Сеня и Фофочка и так и не уступили слезным просьбам маленькой доброй бабки Устиньи, твердившей, что ведь ясно же, что дед жестоковыйный замириться хочет, устал от своей единоличности. Но только вошли Жарки в просторную крепкую