Федор Годунов. Потом и кровью - Иван Алексин

кусок. — Вот кончится у них свежатина, что в селе забили, начнут тухлятиной кормить. Вот тогда взвоешь!

К вечеру двоих полоняников ногаи убили. Просто перерезали бедолагам горло и, отвязав от спутников, так и оставили валяться в траве на радость воронам. Я дошёл с трудом и, как только отвязали от шеста, рухнул бессильно на траву.

На этот раз руки нас развязали, выразительно при этом проведя кинжалом возле горла. Мол, если что, церемонится не будут. Затем напоили, но уже не вдоволь. Видимо на завтра никаких водоёмов степняки встретить не планировали. Я заставил себя сжевать свою порцию и вытянулся на траве, тяжело дыша. Прежние мысли о побеге казались теперь наивными. Какой побег? Далеко ли я уползу, когда сил практически не осталось?

Впрочем, остальные выглядели ненамного лучше: потухшие глаза, прерывистое дыхание, осунувшиеся лица. Ускоренный марш, затеянный степняками, полностью вымотал людей, лишив почти всех сил.

— Завтра полегче должно быть, — не потерял оптимизма Илейко, растирая руки. — Погони вроде не видать. То ли сбились со следа, то ли и гнаться не стали. Убыток не велик. Сельцо малое разорили, да несколько десятков людишек угнали. Воевода может и рукой махнуть. Прибытку, даже если и догонит, почти никакого. Морока одна!

— А купец? Товар его? — повернулся я к казаку, растянувшись на траве. Какое это оказывается блаженство — просто лежать, ничего не делая!

— А что ему купец? На то и купец, что к риску готов быть должен. Да и не сильно он товаром в Самаре хвастался. Для Казани берёг.

— Хоть руки развязали, — тяжко вздохнул Силантий. — Затекли совсем.

На мужика было жалко смотреть. Лицо синюшнее, опухшее, в глазах кровяные жилки. Все признаки предынфарктного состояния, между нами говоря. Мне ли не знать? Сам в прошлой жизни, что это такое, на собственной шкуре испробовал. Вот только тут доктора никто не вызовет. И отлежаться не дадут. Тут в лечении только один метод практикуется — ножом по горлу.

— Ты это, Силантий, — состояние мужика не укрылось и от Илейки. — Завтра, когда ногаи вязать начнут, промеж нас с братом Фёдором вставай, а не с краю. Ежели что, подмогнём немного. Только уж и ты не плошай. На своей хребтине мы тебя далеко не унесём. И сил не хватит, и ногаи не дадут. Как увидят, что тащим, враз глотку резать полезут, — казак повернулся ко мне и спросил: — Ну что, подмогнём товарищу, брат Фёдор?

— Подмогнём, — не стал отнекиваться я. — Господь заповедовал, всегда, ближнему своему, в беду попавшему, помогать.

Сказал, а сам задумался, искоса посматривая на казака. Очень я не люблю, когда чего-то не понимаю. Это мешает просчитать ситуацию и принять верное решение. Но вот что за человек Илейко, я, пока, до конца не понимал.

Нет. Что хитрован он ещё тот, это сразу понятно. По всему видно: человек себе на уме, с какого конца булку с маслом в рот совать, знает и про выгоду свою не забывает. А с другой стороны, вот Силантию помочь собрался. Ведь не может не понимать, что тот обречён. Не дойти Силантию, нипочём не дойти. И помогать ему — это только уменьшать свои шансы на выживание.

Ладно. Поживём — увидим. Нам ещё долго с ним по степи бок о бок топать. Надеюсь, что долго. Ничто так не проясняет натуру человека, как борьба на грани выживания.

Утром одного полонянина не досчитались. Мы ещё спали, когда в стане ногаев возникло оживление: звякало оружие, недовольно всхрапывали кони, хрипло переругивались на своём степняки. А затем несколько почти неразличимых на фоне догорающего костра теней скрылись вдали, погоняя коней.

— А ты говорил, что бежать бесполезно, — заметил я казаку, смотря им вслед. — Видишь. Удрал кто-то!

— Удрал, — согласился со мной Илейко и с горечью добавил: — Вот только далеко ли уйдёт? Дали страдальцу в степь отбежать, да вслед и пустились.

— Неужто, специально отпустили? — охнул сбоку Силантий. — Это зачем же? Одна морока беглецов по степи искать.

— А вот скоро увидишь, зачем, — обнадёжил мужика казак. — Дай только вернуться.

Вернулись степняки быстро и тут же направились к нам.

— Мне страшно, дядечка, — придвинулась ко мне Настя.

— Нам с тобой пока нечего бояться, родная моя, — постарался я успокоить её, косясь на привязанного к одной из лошадей пленника и уже примерно догадываясь, что задумали свершить ногаи. — А вот кому-то сейчас тяжко придётся.

Вперёд выехал знакомый хмурый бей в покорёженном доспехе. Не спеша окинул нас взглядом, покосился на понурого беглеца, и хищно оскалился, обнажив крепкие, крупные зубы.

Небрежный взмах руки и на пленника накинулось сразу несколько кочевников с обнажёнными ножами, повалив на землю.

— Помолись за меня, святой отец! — отчаянно донеслось до меня из-под кучи тел. — За Тимоху Лутаря помолись! Ыааа!!!

В сменившем крик вопле было столько боли, что даже живущие не в самое гуманное время мужики сжались, втянув в головы плечи. Несколько женщин заплакали: горько, жалобно, тихо.

— АААА!!! — никак не желал смолкать крик, выворачивая душу наизнанку.

— Тимоша! — девушка возрастом чуть старше Насти с такой силой рванулась в сторону ногаев, что проволокла пару метров вцепившегося в неё мужика. Тот, с трудом справившись, попятился назад, оттаскивая извивающуюся женщину.

— Куда прёшь, дура⁈ Охолони! Не поможешь ты ему ничем! Сама только голову сложишь, да нас под расправу подведёшь!

— Пусти, ирод! — зарыдала та, безвольно повисая на руках.

— Суки, — выдавил я из себя, чувствуя, как несмываемой волной поднимется бессильная ярость. — Нет, просто убить. Покуражиться им надо.

Рядом горько зарыдала Настя. Вот ведь. Когда деда убивали, крепилась, а тут прорвало.

— Ты бы потише буянил, — толкнул меня в бок Илейко. — А то, не ровен час, и до тебя доберутся. Вон как их старшой в твою сторону зыркает. Ему сейчас застращать полоняников надо, чтобы в дороге покорнее были и о побеге даже не мыслили. Может и тебя заодно порешить. Им что мирянин, что послушник, всё едино. Одно слово — нехристи.

— Зыркает, говоришь?

Я развернулся в сторону вожака ногаев и встретился с ним глазами. Нескрываемая насмешка, замешанная на презрении в прищуренных серых глазах, взбесила ещё больше, заставляя терять остатки осторожности.

С вызовом, не отводя глаз, я начал читать молитву: громко, перекрывая плач и бормотание