В западне - Стивен Кунтс

Утро было пасмурным. Ветер волнами гнал вдоль улицы сухие листья. То там, то здесь возникали небольшие смерчи, листья несколько секунд быстро кружились в хороводе, а затем разлетались в стороны.

Его жена все еще спала. Жалюзи в комнате были опущены, свет потушен. Не снимая пальто, Лиаракос тихонько присел в кресло для посетителей.

Через несколько секунд его дыхание успокоилось, они дышали в такт. Тело Таноса расслабилось.

Ему было под сорок, когда он понял, что способен смотреть на свою жизнь как сторонний наблюдатель, как на пьесу, которую видел неоднократно. Вся его жизнь проходила перед ним ежедневно, сцена за сценой. Он знал, как все это было и как должно было быть.

Бреясь каждый день перед зеркалом, он отчетливо представлял, как морщины станут еще глубже, щеки обвиснут, а волосы поседеют и начнут выпадать. Перед ним было немолодое, стареющее все больше и больше лицо.

В лечебницах, он знал, воспоминания использовали как своего рода ежедневный курс терапии. Медсестры поощряли пациентов, находящихся почти при смерти, к воспоминаниям, попыткам оглянуться на свою жизнь, выткать из ее разрозненных событий цельное полотно как учебное пособие для еще не родившегося поколения.

Танос Лиаракос прикинул, как это будет выглядеть, если посмотреть на свою жизнь со стороны. Все его успехи и достижения, которые он считал необычайно важными, при такой двойной перспективе безжалостно уменьшались. Победы в суде утрачивали сладость, а поражения не отзывались такой болью. Он нашел путь уживаться со своей жизнью, а может, это Господь подсказал ему его. Неважно. Только будущее имеет смысл.

Находясь в полудреме, Лиаракос перебирал цветные стекла своего внутреннего калейдоскопа прошлого и будущего. Его отец ступил на американский берег с палубы корабля, прибывшего из Греции, имея в кармане пятьдесят долларов и запасную рубашку, а превратил их в пять магазинов, торговавших сэндвичами, которые помогли ему отправить троих своих сыновей в колледж. Его мать растила детей, пока отец работал по двенадцать – пятнадцать часов в сутки. Эти горько-сладкие дни безвозвратно ушли. Они так же далеки, как день, когда Одиссей покорил Трою. Вот почему голос его матери казался ему голосом из прошлого, который он скоро утратит. Скоро-скоро он будет стоять у ее могилы и у могилы отца, чувствуя, как жизнь уходит, будто песок сквозь пальцы. Вот почему он так терпеливо относился к ее нравоучениям и нежно любил ее.

Его дочери – это все, что он может предложить человечеству, будущему, его бесконечным возможностям, Богу и всему тому великому и неизъяснимому, что есть в Роду человеческом. Девочки как девочки, ничего особенного и выдающегося, они просто люди. И они, и их дети будут работать и любить, выйдут замуж или женятся, когда Танос Лиаракос и греки из бутербродной давным-давно превратятся в пыль. Поэтому он их очень любил.

Элизабет. Ах, милая Элизабет, с материнским сердцем, пустыми желаниями и страстями...

Женщину любят по разным причинам. Когда молод, она кажется богиней. Но в конце концов понимаешь – она из такой же обычной плоти, как и ты сам, с недостатками, страхами, тщеславием, глупыми мечтами и маленькими пороками. Поэтому ее любишь и лелеешь еще больше. С возрастом становишься к ней все ближе и держишься за нее все крепче. Она превращается в твою вторую половину. Шероховатость ее кожи, морщины на лице, широкая талия и обвислые груди – все это уже не имеет значения. Ты любишь ее за то, чего в ней нет, так же сильно, как и за то, чего в ней в избытке.

Элизабет, твои пороки не так уж безобидны. Ты закладываешь душу за этот белый порошок. Он доведет тебя до могилы, опустошит твоего мужа, который любит тебя, отнимет у детей мать, которой ты обещала им быть, когда дала им жизнь.

В комнату вошли две медсестры и включили свет над кроватью. Танос Лиаракос окончательно проснулся и искоса наблюдал за двумя фигурами, облаченными в белое, которые склонились над Элизабет. Они приподняли ей веки и пощупали пульс. Полная медсестра приготовилась мерить давление. Элизабет застонала, но ничего не сказала. Она все еще находилась под действием наркотика.

– Повезло. – Пробормотала одна из сестер, проверяя капельницу. – На этот раз пронесло.

Лиаракос посмотрел на часы. Почти восемь. Через открытую дверь доносились голоса персонала, дребезжание тележек и звуки работавшей аппаратуры. Он встал со стула и подождал, пока сердце, не ожидавшее такой быстрой смены положения, успокоится.

Когда сестры ушли, он все еще стоял у спинки кровати.

Она выглядела постаревшей. Без косметики, с непричесанными волосами, Элизабет, казалось, вот-вот готова свести счеты с жизнью. Больше не будет тепла от общения с детьми, не будет страстных "я люблю тебя", не будет уюта тех вечеров, когда в камине потрескивает огонь, а в доме звучит детский смех. Она выглядела смертельно усталой, сгоревшей дотла.

Лиаракос провел рукой по лицу, – интересно, почему он не плачет? Ах, да, это же чертова двойная перспектива. Он уже прожил все это раньше.

Но ему следовало бы поплакать. Действительно следовало бы. В этом месте полагалось плакать.

"Ключ от преисподней" – гласил заголовок на первой полосе утреннего выпуска "Пост". Большие черные слова напечатаны во всю ширину первой страницы. Редактор поместил фотографию Альданы, сделанную в тот момент, когда он, закованный в наручники, со свирепым видом выходит из самолета на авиабазе ВВС Эндрюс. Под материалом стоят имена Оттмара Мергенталера и Джека Йоука. А рядом – колонка Мергенталера.

Джек прочел колонку Отта – четыре дюйма напечатаны на первой полосе, а остальное – на двенадцатой. Федеральное правительство и американский народ, писал Мергенталер, не могут позволить, чтобы Чано Альдана запугивал их. Альдана определенно пытается использовать здесь те же методы, которые с переменным успехом применял у себя в Колумбии. Если он считает, что американский народ смирится с терроризмом и вымогательством, то Альдана недооценивает американский народ.

Йоук хмыкнул и швырнул газету на стол. Пожалуй, стоит подарить Отту мыльницу на Рождество.

Зазвонил телефон.

– Джек, звонит репортер из далласской газеты. Он хочет поговорить с тобой о твоем вчерашнем интервью с Альданой.

– Я не отвечаю на вопросы. Я задаю их.

– Это значит нет?

– Да.

Просматривая почту, Йоук сунул в карман куртки блокнот и карандаши. Придется сделать все эти звонки, может, сегодня вечером. Перекинув пальто через плечо, он отправился на поиски своего редактора. Может, пойти к зданию суда с остальными репортерами и покрутиться там, пока Альдану приводят в порядок?

В полутемном кабинете – третья дверь от зала заседания – Танос Лиаракос примостился в кресле напротив стола, за которым сидел прокурор округа Уильям Л. Бейдер.

Бейдер славился своей агрессивностью и педантизмом при подготовке дел. Поговаривали, и в этом была большая доля правды, что он очень амбициозен. Но Лиаракос не ставил ему это в вину. Бейдер чертовски хороший юрист.

– Я заглянул к вам поговорить о тех ухищрениях, к которым прибегли ваши люди, чтобы дело моего клиента попало к судье Снайдеру.

– Какие ухищрения? – брови Бейдера взметнулись вверх.

– Можете не строить из себя саму невинность. Со мной это не проходит. Люди из канцелярии проболтались.

– Что же, вы предпочитаете оказаться перед Максималистом Джоном или Висельником Джеком?

– Бросьте, вы знаете, как это делается. Моему клиенту выпало бы счастье попасть к судье Уорту, если бы все не было подстроено против него. – Судья Уорт был известен тем (возможно, это преувеличение), что всегда занимал сторону защиты, стараясь уязвить обвинение при каждой возможности.

– Что же вы тогда сидите здесь и жалуетесь? Судебные слушания начинаются через двадцать минут. Идите, жалуйтесь судье.

– Я не думаю, что оглашение этой информации в печати вам на руку, Уилл. Люди могут подумать, что правительство мстит Альдане, пытаясь сделать из него козла отпущения. Я полагал, что вы сможете пойти мне навстречу, а я возьму на себя судью Снайдера.

– Что?

– Подайте ходатайство, пусть суд вынесет постановление о наложении запрета на открытое обсуждение дела. Для обеих сторон. Включая обвиняемого.

Бейдер бросил взгляд на номер "Пост", что лежал на углу стола. Несколько секунд он смотрел на него, не отрываясь, затем откинулся на спинку кресла и рукой потер нос. Это был большой нос, но он хорошо смотрелся на широком квадратном морщинистом лице.

– Вам нужен суд или цирк? – спросил Лиаракос.

– Этот придурок сам затягивает петлю на собственной шее. Ему же хуже, если он собирается проводить пресс-конференции по два раза на дню и угрожать убить каждого восточнее Питтсбурга.

– Вы не можете знать, чем все это кончится, и я не знаю, – сказал Танос Лиаракос. – Что мы знаем, так это то, что мы оба – судебные чиновники. Поэтому давайте стремиться к честному суду, чтобы он не превратился во что-либо типа представления Джеральдо Риверы.