В лесах Урала - Иван Арамилев

Отец и дядя Ларион тоже понимали это. Они молча сели в сани. Бабушка сама правила конем, и у нее было скорбное, будто окаменевшее лицо.

Дома отец сразу лег спать и захрапел. Бабушка сказала матери:

— Я у Спиридона кошель вытащила — бог надоумил. Ужасно боялась, что дружки-собутыльники заметят и гаркнут: «Демьяныч, держи карман!» Их, пропойных чертей, полна изба. Тяну кошель, а рука дрожит, словно чужого граблю. О господи, до чего дожила!

Они вместе с матерью вывернули объемистый кошелек из лосевой кожи, подсчитали смятые кредитки, серебро, медяки. Было двадцать семь рублей с копейками.

— За два дня больше тридцати целковых пропито! — ужаснулась мать. — Ну на что похоже? Куда столько пошло?

— Ты же знаешь, какой старик, — отозвалась бабушка. — Пьяный всем взаймы без отдачи раздает. Да и пьет не один, целую ораву накачивает водкой. Тут сотню пропить недолго.

— Какой же изверг водку придумал? — сказала мать. — Вот кого пришибить не жалко!

— Его, милая, не пришибешь. У того лиходея, наверно, кости давно сгнили.

Бабушка спрятала кошель с деньгами в сундук, задумалась и сказала повеселевшим голосом:

— А все ж таки я двадцать семь рублей отвоевала! До весны проживем как-нибудь.

Дед пришел на четвертый день. Был он трезв и кроток. Бабушка не пеняла, не задирала его, только спросила, не хочет ли он опохмелиться, и готова была поднести маленький лафитничек. На такие случаи она всегда хранила бутылку водки.

— Боже избавь! — отмахнулся дед. — Веришь ли, с души воротит, видеть не могу. Старость, должно, подступает: все труднее да труднее пить.

Его накормили, напоили чаем. Укладываясь на лавку спать, он робко сказал:

— Тут, Денисовна, такое… Кошель с деньгами я где-то обронил. Пришлось в кредит пить. Займи у кого-нибудь, отдай пивоварке Марине, меня не позорь. Соломиных еще никто не попрекал, что они долгов не платят. Завтра иду на промысел, принесу белок — разочтемся.

— Сколько должен?

— Двадцать шесть рублей.

Мать отвернулась к окну, плечи у нее вздрагивали. Бабушка коротко ответила:

— Уплачу.

Больше она не сказала ни слова, но я понимал, как тяжело ей, как велика ее скорбь. Завтра она отнесет долг пивоварке. Из отвоеванных ею двадцати семи рублей, которым она так радовалась, останется один рубль. Как жить? И все от водки, будь же она проклята!

В тот день я молча дал себе клятву никогда не брать в рот хмельного, не причинять пьянством горьких слез семье…

Глава пятнадцатая

Охотники сидели дома: выпало много снегу, собакам невозможно — работать в лесу, и стояли небывалые морозы. Дед все-таки ушел на лыжах, Урму с собою не взял, и мы не ждали теперь богатой добычи. Нам казалось, старик уходит потому, что пропился, замучила совесть, и ему тяжело оставаться дома.

В ту зиму счастье, видно, само бежало навстречу деду. Через неделю он принес двух кидусов — помесь куницы и соболя. Шкурка у кидуса соболиная, хвост куний.

Звери были старые, упитанные, очень крупные, с редкостным по красоте мехом. В конце зимы — удача неслыханная.

Соседи-охотники заходили поглядеть на дедову добычу, и все говорили, что таких матерых зверей еще никому в Кочетах не доводилось добывать. Дядя Ларион сказал:

— Здесь за кидусов настоящей цены не взять. Кидусы попадают на охотника однажды в десять лет. Шкурки надо везти в город, искать любителя. Соболя всякий богач может купить, а вот кидуса — найди попробуй! С любителя можно взять такую цену, что и вымолвить страшно.

У деда были свои давнишние счеты с городом. Он когда-то повез туда, тоже прельстившись высокими ценами, продавать белок и горностаев. Наскочил на жуликов. Его заманили в трактир «вспрыснуть» продажу, подсыпали чего-то в стакан, усыпили намертво и, ограбив, скрылись. С тех пор он слышать не хотел о поездке в город.

— Давай, папаша, свезу, — приставал дядя Ларион. — Я этим кидусам найду покупщика. Кидус— все равно, что теленок о двух головах. Меха ж выставочные! Я знаю, кому продать. За труды возьму немного: десять процентов комиссионных и семь процентов куртажных и пять процентов на транспортные расходы.

Дядя Ларион никак не мог обойтись без непонятных слов и этим окончательно испортил дело. Комиссионные, куртажные и транспортные вызвали такой дружный осуждающий смех в избе, что дядя схватил шапку и, не простившись, исчез.

Бабушка сказала, что отныне берет продажу пушнины в свои руки, просит не перечить ей, даже если это кому-нибудь не по сердцу.

Дед понял намек.

— Давай торгуй, — улыбнулся он, — не препятствую. Я мастер добывать, а с продажей все как-то шиворот-навыворот идет. Может, действительно ты счастливее. Не препятствую.

Ни один охотник в Кочетах не доверял жене сбыт шкурок. Это было унизительно, да и невыгодно для мужчины, потому что каждая продажа обильно вспрыскивалась у пивоварок. Удачливый промысловик пил сам, угощал неудачников, коим не повезло в ту зиму. А какие вспрыски, если жена возьмется за дело?

И когда дед от души повторил свое «не препятствую», бабушка поняла, какую великую жертву приносит старик, на какую уступку он идет, и она обняла его за шею, крепко поцеловала в губы. Потом налетела с поцелуями мать. Дед, не привыкший к семейным ласкам, смешно фыркал, отбивался и ворчал:

— Ну, вот еще! Вот придумали! Ну, бабы!..

Кидусы, вытянутые на деревянной дощечке-правиле, подсохли, дед осторожно помял их руками, счистил кое-где мездру, и мы с бабушкой поехали в Ивановку сбывать шкурки.

Пушники хотели купить как можно дешевле, мы — продать как можно дороже, и это заставляло нас бродить от одной лавки к другой. Бабушка спорила со всеми, ужасно торговалась еще и потому, что впервые занялась мужским делом и ей никак нельзя было ударить лицом в грязь. Она хотела оправдать себя в глазах семьи, показать деду, дяде Лариону и всем охотникам, что умеет вести торговлю не хуже, а лучше мужчин.

Обошли весь ряд. Больше семидесяти рублей никто не давал.

— Походим еще, — шептала бабушка. — Авось к вечеру набавят немного. Я вот их напугаю: в город, мол, пошлю с Ларионом шкурки. Услышат — набавят непременно. Дешевле восьмидесяти нипочем не уступлю.

Однако пугать меховщиков не пришлось. Нас приметил какой-то заезжий скупщик в расшитом узорами романовском полушубке и рысьей шапке. Он подвел бабушку к саням, заваленным связками беличьих шкурок, глянул вороватыми глазами на наш товар.

— Куницы?

— Кидусы.

— Вот как! — весело воскликнул он. — Ты уверена, что это настоящие кидусы? Случаем, не морочишь голову, тетка?

Бабушка обиделась.

— Не веришь, так спроси здешних торговцев. А я стара голову морочить. Обманом не жила и жить не буду.

— Допустим, кидусы, — сказал меховщик. — И сколько хочешь за них?

— Сто рублей, — нетвердо ответила бабушка.

— Почему именно сто? Многовато, кажись. Девяносто не хочешь? Больше не накину, мне тоже заработать надо. Отдаешь?

Еще бы не отдать! Мы были бы рады-радешеньки даже восьмидесяти. Бабушка, скрывая радость, не сказала, будто пропела губами:

— Бери, касатик, бери.

Меховщик отсчитал тридцать рублей серебром и дал шесть новеньких бумажных десяток.

— Деньги-то какие! — вздохнул он. — Прямо жалко платить: сейчас же мотать на базаре начнете, пойдут по грязным лапищам, будут смяты, запачканы.

— Что ты, что ты! — протестовала бабушка. — Куда столько измотать? Серебра хватит, а бумажки поберегу.

— Резонно, тетка, надо беречь. Умные люди больше добывают, меньше тратят.

Мы накупили сахару, чаю, баранок, белой муки, селедок, много разных вещей, уложили покупки в сани, поехали домой.

— Есть бог, Матвей, — сказала бабушка, очень довольная продажей и покупками. — Я молилась, молилась, и он, всевышний, внял молитве моей. Ишь, сколько отвалил заезжий-то! А ивановские хотели за семьдесят купить. Хитры больно! Ну и я не проста, на кривой не объедешь.

Она помолчала, досадливо хлопнула себя по лбу рукавицей.

— А ведь проста я, Матвеюшко! Ой, проста!

— Чем же?

— Как чем? Ведь покупщик-то новинок в пушном деле. Он даже сомневался: кидусы это или не кидусы? Ничего не понимает. Потому и не торговался со мной. Я— сто, он сразу — девяносто. А мне бы, пучеглазой, сказать — двести. Он бы, не подумавши, ахнул — полтораста! Ох, что натворила! Ты об этом дома помалкивай.

Дома нас расспрашивали, как да что. Бабушка все подробно рассказывала. Дед усмехался, покачивал головой, говорил, что старуха у него чистый клад. Мать сказала:

— Экая ты, свекровь-матушка, удачливая да оборотистая. Давно следовало тебе самой за дело взяться.

И бабушка улыбалась, как именинница.

Глава шестнадцатая

Серебро кончилось, надо было кое-что покупать для хозяйства, а бумажные деньги, полученные за кидусов, бабушка хранила в окованном железом сундучке, не давала к ним подступиться. Несколько раз, уступая деду и матери, старуха пыталась раскошелиться, доставала заветные бумажки, разглядывала их, как божий дар. И на том все кончалось. Вздохнув, бабушка опять запирала кредитки на замок.