Рейд в опасную зону. Том 2 (СИ) - Купцов Мэт

Яровой тут же оборачивается ко мне.

— Спокойно, Беркутов, сиди. Я разберусь, — разворачивается к особисту. — Кто ты такой, Власов, чтобы брать на себя миссию — прощать или не прощать?

Внутри меня всё уже закипает.

Яровой хочет что-то сказать, но Власов поднимает руку, останавливая его тираду.

— Не надо на меня давить. Вы выполняете приказы, я выполняю свою работу.

Яровой презрительно усмехается.

— Твоя работа, Власов, — это бумажки. А настоящую работу делают такие, как Беркутов. Ты хоть раз сам под обстрелом был? Или гранату в руках держал, когда приказ «отбой» уже звучал?

Особист хмурится, но ничего не отвечает.

— Ты, Власов, — продолжает Яровой, подходя ближе к столу, — сейчас пытаешься переложить ответственность за гибель людей на командира. А знаешь, за что ты отвечаешь? За то, чтобы командиры могли работать нормально, не думая о твоих писанинах.

Яровой сейчас тот, кто посмел сказать правду в лицо Власову, не опасаясь последствий.

Хотя они могут быть и для него. Но его это не волнует.

Меня тоже особо не волнуют его обвинения. Дальше фронта не пошлют. А к этому я готов всегда.

Просто порой очень хочется послать Власова подальше. Не то, чтобы не могу себе этого позволить, но очень надо вычислить Хищника, поэтому нельзя раскрываться раньше времени. Хотя…

— Всё, разговор окончен, — бросает Власов, вставая. — Пусть Беркутов дописывает объяснительную, а вы идите, товарищ подполковник.

— А вот и нет, — отвечает Яровой, закидывая руки за спину. — Мы с тобой ещё встретимся. А Беркутов сейчас идёт со мной — разбираться с представлениями к наградам.

— К наградам? — Власов поднимает бровь, почти усмехаясь. — Да вы шутите. ЧП в подразделении, а он у вас — герой?

— Герои не на бумаге, Власов, а на поле.

Власов смотрит на меня сурово.

— Беркутов, чтобы завтра объяснительная была на моём столе.

Я молчу.

Яровой хлопает меня по плечу.

— Беркут, мы ещё покажем этому кабинетному вояке, что такое война.

Дверь в кабинет распахивается снова, будто её ударили ногой, и на пороге появляется замполит. Высокий худой, с квадратным подбородком и густыми бровями, он выглядит, как человек, привыкший ставить точки над «и». Подмышкой папка,

— Так, что у нас тут? — спрашивает он, оглядывая нас с Яровым и Власовым. Его взгляд задерживается на мне. — Беркутов, опять на ковре?

Я молча киваю.

Не успеваю открыть рот, как Власов встаёт и, поправляя свою безупречно выглаженную форму, поджимает губы.

— Товарищ подполковник, мы тут разбираемся. Ваше присутствие…

Замполит обрывает его движением руки.

— Разбираетесь? А что, Власов, ты в Панджшере тоже разбирался, когда парни гибли? Или это не твоё дело?

Власов хмурится.

Замполит подходит к столу, кидает папку на поверхность так, что бумаги разлетаются веером.

— Ты это видел? — спрашивает он, обводя взглядом всех в комнате.

Яровой вытягивает шею, чтобы рассмотреть содержимое, и тихо ругается сквозь зубы.

— Это портреты наших погибших. Ребята, чьи жизни закончились в э том бою. Павел Усачёв, старшина Болотов…

Он смотрит прямо на Власова, а у меня к горлу подступает ком.

— Я только что из штаба. Там выставили портреты погибших. Надо почтить их память, попрощаться с ребятами.

На секунду наступает тишина.

— Всё проведем как обычно, — говорит замполит, его голос становится мягче, но от этого только больнее. — Пара минут тишины, слова — почтить их память… А, ты, Беркутов, — он делает паузу, смотря мне прямо в глаза, — Знал их, ты с ними был рядом.

Я чувствую, как внутри всё сжимается. Перед глазами мелькают образы. Лицо Болотова, его спокойный голос в самые тяжёлые моменты. Усачёв, растерянный и несчастный, с гранатой в руке.

— И ещё, — продолжает замполит, оборачиваясь к Власову, — хватит уже этих объяснительных. Пусть Беркутов сам с этим разберётся.

— Разберётся? — Власов даже теряет привычный надменный тон. — Это ЧП, товарищ подполковник!

— ЧП, говоришь? — Замполит усмехается, — А где ты был, когда этот мальчишка с гранатой растерялся? Где ты был, когда Болотов прыгнул его спасать?

Власов хочет что-то ответить, но замполит не даёт ему шанса.

— Ты думаешь, бумажки помогут? Нет, Власов, вот что поможет. — Он хлопает меня по плечу. — Учись, как люди сражаются, как за своих горой стоят.

В комнате на секунду становится тише. Яровой едва сдерживает улыбку, а я стою, стиснув зубы, не зная, что сказать.

— Беркутов, — замполит поворачивается ко мне, — Когда будем прощаться с ребятами, я хочу, чтобы ты сказал слово.

— Я? — вырывается у меня.

— Ты их знал лучше всех. Ты был их командиром.

Я киваю. В голове уже звучат обрывки того, что я должен буду сказать.

Замполит выходит так же резко, как и вошёл, оставляя за собой запах табака и гул тишины, которая становится невыносимой.

Я тоже выхожу из кабинета.

Иду по коридорам штаба, стены серые, пропахшие сигаретным дымом и пылью, кажутся длиннее обычного. Когда я поворачиваю за угол, у стены в молчании стоят Колесников и Гусев. Они смотрят на выставленные вдоль стен черно-белые фотографии.

Мои глаза невольно задерживаются на двух снимках. Павел Усачёв — совсем мальчишка, с коротко стрижеными волосами и чуть смущённой улыбкой, будто не знал, как правильно держаться перед камерой.

Иван Болотов — крепкий, с усталым, но добрым взглядом, таким, каким я его запомнил в последнюю минуту.

Колесников замечает меня первым.

— Ну что, Беркут? Опять к Власову ходил?

— Ходил, — киваю, подхожу ближе. — Сейчас не об этом.

Гусев поднимает голову, его глаза покраснели, будто от недосыпа или, может, от чего другого.

— Важное теперь только одно, — говорит он, кивая в сторону фотографий. — Попрощаться как надо.

Мы стоим молча. Дышать тяжело.

Штаб тих, как храм. В центре стены висит флаг, под ним — чёрно-белые портреты. Ровные ряды лиц, каждое — отдельная история, оборванная в Панджшере.

В этом бою их стало больше. Среди новых — Усачёв и Болотов. Их фотографии выцепляю взглядом сразу. Наверное, потому, что с этими парнями мы были лично знакомы. Они были нашими…

Перед портретами стоит длинный стол, покрытый выцветшей зелёной тканью. На нём — две каски, залитые парафином, с трепещущими огоньками свечей внутри. Рядом — таблички с именами, датами рождения и смерти. Перед столом — два букета искусственных гвоздик, которые кто-то нашёл на складе. Цветы кажутся нелепыми и искусственными, но других здесь нет.

Бойцы заходят по одному. Тяжёлые ботинки глухо гремят по бетонному полу. Никто не спешит, но и задерживаться не решается. Каждый подходит к портретам, стоит молча, низко опуская голову.

Колесников и Гусев, как и я, стоим чуть в стороне. Мы наблюдаем за этой скорбной процессией, но никто не переговаривается.

Входит лейтенант Сидоров, из соседней роты. Его плечи опущены, руки сжаты в кулаки. Подойдя к столу, он замирает. Его губы что-то шепчут, но слов не разобрать. Когда он разворачивается, видно, что глаза у него красные, а подбородок дрожит.

— Мы с Болотовым — земляки. Из одной деревни. Не знаю, что сказать вдове, — говорит лейтенант дрожащим голосом и уходит.

— Усачёв… он совсем ребёнок был, — шепчет Гусев, обращаясь то ли ко мне, то ли к Колесникову. — Ему бы домой, к матери…

— А Болотов? — глухо отвечает Колесников. — Этот человек для всех нас был как отец. Никогда не оставил бы никого в беде. До самого конца.

Я молча киваю.

Слова не идут. Они кажется ненужными. Здесь, перед этими портретами, — своя истина, простая и неизбежная.

Входит командир части — полковник Грачёв и его заместитель- подполковник Яровой. Проходят твёрдой походкой, но в глазах читается боль.

Мы все замираем перед портретами.

Я смотрю на лицо Усачёва. Такая молодая улыбка, почти мальчишеская. А потом — на Болотова — с его строгим взглядом.