Секс. Любовь. Свадьба (СИ) - Шталь Шей

В этот момент Келли жмет на тормоза, и машина резко останавливается, а моя рука касается члена.

Я угрожающе смотрю на жену.

— Ты сделала это нарочно.

— Не понимаю, о чем ты.

Ну конечно, не понимает она.

В больнице я час сижу рядом с двумя парнями: у одного болит спина, а другой засунул огурец себе в задницу и не смог его вытащить. Я ни капли не шучу. Он сам рассказал мне всю историю, пока Келли заполняла документы и каждые пять минут писала Боннеру сообщения, чтобы убедиться, что дети в порядке.

— Почему на твоих коленях подушка, — спрашивает парень с огурцом, как будто это его гребаное дело.

Я отказываюсь отвечать ему и поворачиваюсь лицом к Келли.

— Если в ближайшее время они не примут меня, я отрежу руку, и, возможно, тогда это привлечет их внимание.

Келли даже не смотрит на меня. Она посасывает конец ручки. По крайней мере, я надеюсь, что эта ручка ее, а не одна из тех, что лежали здесь, потому что если это так, то гарантированно она подхватит какую-нибудь заразу.

— Не драматизируй, — говорит она мне.

Я стискиваю зубы, кусаю щеку изнутри. Не берите в голову, что жена полностью игнорирует тот факт, что я истекаю кровью. Полотенце, обернутое вокруг руки, уже полностью промокло. Меня это не беспокоит. Нахрен мою руку. Куда большее волнение вызывает то, что у меня все еще стоит. Я мог бы трахнуть кого угодно, потому что моя жена сосет кончик ручки так, словно это чертов член. Кроме того, парень-огурец пристально наблюдает за всей этой сценой. Я стреляю в него взглядом, но его это не отвлекает, поэтому добавляю:

— Перестань пялиться на мою жену, иначе у тебя в заднице окажется не только огурец, ты, больной ублюдок!

Знаю, я невероятно груб, но, черт возьми, мне больно. А может быть, у меня шок. Я не совсем понимаю. Когда я снова смотрю на Келл, она все еще сосет ручку. Ну и что мне делать?

Я вырываю ручку из ее рта и бросаю через всю приемную. Прищурившись, Келли смотрит на меня.

— Обязательно было так делать?

Опираясь головой о стену, я смотрю на нее и морщу нос, как будто чувствую неприятный запах. Здесь и правда попахивает. Я имею в виду чувака, что сидит рядом со мной.

— Ага.

К тому времени, когда я захожу к врачу, на часах уже четыре утра, а к семи я должен быть на работе. Я в плохом настроении, мой член все еще тверд, и я отнюдь не вежлив.

— Будет немного щипать, — говорит мне медсестра, когда вонзает иглу в рану, чтобы промыть ее.

— Кто бы сомневался, — оглядываюсь я на нее. — Вы бы не могли поторопиться и перестать относиться к моей руке так, словно ищете сраное золото? Вы же в курсе, что я все это чувствую, правда?

— Ноа! — вздохнув, кричит на меня Келли. — Перестань грубить.

Я закатываю глаза и прислоняюсь к кушетке, накрыв здоровой рукой лицо. Все это время я прикрывал свой член подушкой, чтобы избежать разговоров об этом, но медсестра смеется, когда замечает стояк.

— Вы принимали какие-нибудь лекарства сегодня вечером?

Готовый защищаться, я быстро сажусь. В процессе я ударяюсь головой о лампу и едва не опрокидываю поднос с иглами и бинтами. Я собираюсь сказать что-то вразумительное, но Келли хлопает ладонью по моему плечу и отвечает за меня:

— Он принял «Виагру». Тупица.

Я фыркаю и закатываю глаза.

— Ты не жаловалась, когда я трахал тебя возле столешницы, не так ли?

Да, я сказал это. Вслух. Моей жене.

Келли гримасничает, а затем растягивает губы в злобной улыбке. И она не забавляется. Это значит: «Чувак, я отрежу твой твердый член, если ты скажешь еще хоть одно слово».

На щеках медсестры проступает румянец. Я смотрю на нее и понимаю, что она совсем еще ребенок и, вероятно, даже девственница, а я тут лежу с бешеным стояком в паре дюймов от ее лица.

— Просто зашейте мою руку, чтобы я мог пойти домой, — бормочу я. Необходимость кричать на всех сдувается. Если бы сдулось и кое-что еще… Создатели таблеток, разумеется, не лгали, когда говорили о четырехчасовой эрекции, не так ли?

Медсестра, промывающая руку, отказывается смотреть в глаза мне или Келли, но добавляет:

— Я могу дать вам кое-что, чтобы помочь… ну, знаете, с вашей проблемой.

— Я в порядке, спасибо, — говорю я сквозь зубы и плюхаюсь на кушетку, как поступил бы любой расстроенный мужчина. Я даже больше не пытаюсь скрыть свою эрекцию.

Рука зашита, шина наложена, и около четырех разных медсестер и докторов приходят, чтобы проверить мои раны. Бред сивой кобылы. Они все пялятся на мою эрекцию. Мне бы следовало гордиться этим. Но нет. Когда мне за что-то стыдно, я начинаю злиться.

Дежурный хирург-ортопед сказал, что в руке сломаны две кости. Может понадобиться операция, но я игнорирую все, что мне говорят. Просто в этот момент я замечаю в коридоре доктора, стоящего возле медсестринского поста.

Мое сердце в буквальном смысле уходит в пятки. Клянусь, если бы я не прислонился к стене, то упал бы, увидев его. Как? Почему? — единственные вопросы, которые крутятся в моей голове. Это он. Еще одно напоминание о дне… Нет, черт возьми, о гребаном годе, который я хочу забыть. Почти четырнадцать сотен миль от Остина, а педиатр Мары оказывается здесь. В той самой больнице, что и мы.

Я делаю все возможное, чтобы избежать каких-либо упоминаний о нашей дочери. Я не хочу вспоминать. Это слишком больно, и видеть здесь ее врача в ту самую ночь, когда мы пытаемся спасти наш брак, — чертова вишенка на торте. Один только вид этого доктора вызывает у меня желание врезать кулаком по его лицу. В глубине души я понимаю, что он не сделал ничего плохого. Но тот факт, что он не смог ее спасти, как не смог и я, лишь ухудшает и без того плохое настроение.

Келли тоже замечает его. Я медленно перевожу на нее взгляд, и мы смотрим друг на друга. Мое тело сотрясает дрожь, когда Келли рукой находит мою. В тот момент, когда она касается меня, я не уверен, что хочу этого. Чувство похоже на один из тех моментов, когда вы ничего не хотите, особенно прикосновений того, кого любите, потому что это разрушит плотину, возведенную вокруг себя, ее просто прорвет.

Я сжимаю руку Келли, и мы вместе выходим к нему из кабинета. Это единственный выход. Доктор замечает нас, дважды кивает, и я вижу его сострадание. А его взгляд буквально кричит: «Я не знаю, что им сказать». Сочувствие, сожаление и все подобное грязное дерьмо случается, когда ребенок умирает. Такую хрень обычно никто не озвучивает, потому что это тяжело. Вы понятия не имеете, что говорить, и я уже молчу о том, что вы не знаете, как к этому относиться, потому что это так неестественно. Дети не должны умирать, а когда они покидают этот мир, это разрушает все.

Доктор Леви смотрит на мою руку — к счастью, игнорирует проблему в моих штанах (которую я не хочу обсуждать) — и улыбается моей жене. Он притягивает ее в свои объятия. Келли отпускает мою руку, и мой мир сотрясается. Все размывается перед глазами от воспоминаний о той ночи и его словах: «Мы больше ничего не можем сделать».

Эмоции накатывают, и я стискиваю зубы. Кадры прошлого проносятся перед глазами. Я не говорю ему ни слова, даже не могу разобрать то, что он говорит Келли. Все, что я делаю, — сосредотачиваюсь на том, чтобы не взорваться от гнева и печали.

Келли смотрит на меня, когда мне что-то говорят, но я ничего не понимаю. Мои глаза горят, голова пульсирует, и я понимаю, что в любой момент меня может вырвать.

В такие моменты в фильмах звучит грустная музыка и двое героев понимают, что их проблемы связаны с одним инцидентом. С одним мигом, который безвозвратно и навсегда изменил их жизнь.

Наши с Келли проблемы находятся глубже, чем любой из нас хочет это признать. Дерьмо, которое мы даже не можем понять, что уж говорить о том, чтобы рассказать кому-то. И все это ведет к единственному дню. Дню, когда наша дочь умерла.

Я не хочу думать о той ночи, когда это случилось, и уж тем более посвящать в это вас, но для того, чтобы вы поняли всю боль и то, как между нами образовалась пустота, вам придется вернуться туда со мной. Приятного там мало, и мы определенно не ожидали такого исхода.