Берлин-Александерплац - Альфред Дёблин

— Так как же, приятель? Споешь нам что-нибудь? Ни дать ни взять хоровая капелла — только что за вход платить не надо. Ну да ладно, коли поют, курить не будут. Надо мной, положим, не каплет. Но дал слово — держись, петь так петь!

И вот Франц, утирая нос (течет, подлый, когда сидишь в тепле), думает, куда это Лина запропастилась и не заказать ли еще парочку сосисок. Хотя нет, не стоит, и так толстею. Что бы им такое спеть; тоже народ — что они понимают о жизни, ну да ладно, раз уж обещал, так спою. И вдруг в его голове мелькает фраза, строфа, э, стой! Эти стишки он в тюрьме выучил, их там часто повторяли. В каждой камере знали наизусть. И Франц замер на минуту, опустил на грудь отяжелевшую голову, раскраснелся, задумался. И потом сказал, не выпуская из рук кружку:

— Знаю я стишки, в тюрьме выучил, их один арестант сочинил, постойте, как же его звали? Ах да: Доме. Точно, Доме. Теперь уж он отсидел небось. Ну, да все равно, стишки хорошие.

И вот он один за столиком, Геншке возится за стойкой, а те, напротив, слушают. Больше в пивной никого нет, потрескивает уголь в железной печке. Франц, подперев рукою голову, читает стишки Домса, и перед ним встает камера, двор для прогулок, но сердце теперь уж не сжимается от тоски. Интересно, кто там сейчас? Вот он и сам выходит на прогулку. Попробуйте-ка вот так все это себе представить, посмотрим, что у вас получится. Нет у них у всех о жизни понятия. И он начал:

— «Коль хочешь, человече новый, субъектом пола стать мужского, обдумай зрело это дело, доколе повитуха смело не извлекла тебя на свет; сей мир — юдоль великих бед! Поверь же автору сих строк, который уж немалый срок свой хлеб жует на белом свете. Недаром сказано у Гете: „Нет счастья в жизни быстротечной — лишь эмбрион живет беспечно!“ Власть предержащая тебя с рожденья пестует, любя: куда ни сунься — ходу нет, на все — закон, на все — запрет, за всё деньжонки подавай, а пасть поменьше разевай! И так живешь ты в отупенье, в каком-то вечном обалденье. А если хочешь, в злой тоске, оставить горе в кабаке, то после бурного веселья наутро ждет тебя похмелье… Вот так проходит год за годом, ты оплешивел, стал уродом, трещат назойливо стропила, пропала мужеская сила, прокисла кашица мозгов, еще маленько — и готов. Уж дело к осени смекаешь, — роняешь ложку, умираешь. Теперь вопрос такой предложим: с чем нашу жизнь сравнить мы можем? Сказал великий Шиллер так: „Она — не высшее из благ“. А я уразумел давно: жизнь — это хлев, где всё —…»

Его слушают не прерывая. После небольшой паузы Франц говорит:

— Да, это он сам сочинил, из Ганновера он, ну, а я выучил наизусть. Хорошо, а? Правильно про жизнь сказано, хоть и горько.

А из-за стола напротив в ответ:

— Вот ты и примечай про власть предержащую, что пестует тебя любя и водит на помочах. Да только стишками, приятель, делу не поможешь!

Франц все еще сидит, подперев голову, все думает о стихах.

Что ж, устриц и икры нет у нашего брата, и у вас, и у меня. Нелегко нам хлеб достается — все мы голь перекатная. Ноги и руки есть, в тюрьму не сажают — и то слава богу.

А те, за столом, долбят свое — надо же открыть глаза парню.

— Кусок хлеба по-всякому можно зарабатывать. Вот, к примеру, в прежнее время были в России шпики, так они деньги лопатой загребали.

А другой, новенький, гудит, что твоя труба:

— У нас и похлеще есть, сидят у кормушки. Продали своих товарищей-рабочих капиталистам, за это им и денежки платят.

— Не лучше потаскух.

— Хуже гораздо!

Франц все думает о стишках и о том, что поделывают сейчас ребята в Тегеле, должно быть много там новых прибыло, ведь каждый же день пригоняют, партию за партией. А эти все свое:

— Ну, чего же ты? Как же насчет песни? Так и просидим без музыки? Эх ты, наобещал, а потом на попятный.

Петь так петь! Раз обещал — спою! Но сперва надо горло промочить.

И Франц подвигает к себе вторую кружку и отпивает изрядный глоток… Что бы такое спеть? И в это мгновенье вдруг вспомнилось — как он стоял во дворе, лицом к стене, и голосил какую-то песню. Бог знает что это ему сегодня в голову лезет. Что ж такое он тогда пел? И плавно начинает, песня так и льется:

— «Был у меня товарищ, я лучше не найду. Труба звала нас к бою, он в ногу шел со мною, со мной в одном ряду!». Пауза. Затем он поет вторую строфу: «Летит шальная пуля, чья-то смерть летит; товарищ зашатался, упал и не поднялся, у ног моих лежит». И наконец громко — последнюю:. «Хотел пожать мне руку, ружье я заряжал. Не мог пожать я ру-у-ку, на вечную разлу-уку, но друга дорогого с тех пор не забывал!»

Под конец он пел, откинувшись на спинку стула, протяжно, мужественно, в полный голос. Те, там за столом, сначала глаза вытаращили, но под конец сами стали подпевать — хлопают по столу, визжат и паясничают, И тут-то Франц вспомнил, что он собирался им спеть. Во дворе он тогда стоял и пел эту песню. Наконец-то вспомнил. От радости Франц даже позабыл, где он и с кем — наплевать! Петь так петь — пусть слушают! А перед глазами оба еврея — опять небось ссорятся. Как бишь его звали, того поляка, и старика того важного? Нежность, чувство благодарности наполнили сердце, и Франц заревел на всю пивную, так, что задрожала посуда: «Несется клич, как грома гул, как звон мечей и волн прибой: на Рейн, на Рейн, на Рейн родной! Мы встанем крепкою. стеной, отчизна, сохрани покой, отчизна, сохрани покой, мы стережем наш Рейн родной, мы стережем наш Рейн родной».

Все это, слава богу, миновало — и не вернется. Это уж точно. Сидишь себе в пивной, и все так славно кругом и жизнь хороша!

Компания за столом напротив притихла. Один из новеньких как будто уговаривает других — все вроде обойдется тихо и мирно; Дреске сидит сгорбившись, почесывает затылок; хозяин вышел из-за стойки, пошмыгал носом и подсел к Францу за столик. Спел Франц — словно всему белому свету поклонился. Хороша жизнь! Он поднял свою кружку: «Будем здоровы!» — хлопнул рукой по столу, просиял весь, все хорошо, все на лад идет, попил, поел — чего еще нужно! И куда это Лина запропастилась; толстое лицо пышет здоровьем, мужчина он крепкий, в теле, полноват немного.

Никто ему не отвечал. В пивной — молчание. Но вот один из компании встал, отодвинул ногой стул, застегнул куртку на все пуговицы, затянул пояс потуже, это один из новых, долговязый парень, прямой, словно аршин проглотил, и церемониальным маршем прямо к Францу. Вот оно — начинается! Ну да ничего — получишь по шее, только сунься! Долговязый смаху уселся верхом на столик Франца. Франц глядит, ждет, что будет дальше.

— Послушай, как тебя? Тебе что, стульев не хватает? Но тот сверху ткнул пальцем на тарелку Франца.

— Ты что ел? — спрашивает.

— Я говорю, в пивной стульев хватает — возьми глаза в руки. Тебя что — мать в детстве кипятком ошпарила?

— Не об этом речь! Что ты тут ел, я спрашиваю?

— Бутерброды с сыром, скотина. Видишь — корки тут остались на твою долю! А ну-ка слезай со стола, невежа ты этакий.

— Что это были бутерброды с сыром, я по запаху чую. Да только на какие деньги ты их купил?

У Франца даже уши запылали. Он вскочил на ноги; компания за соседним столом — тоже: Франц ухватился за край столика и опрокинул его. Долговязый, вместе с тарелкой, пивной кружкой и горчичницей, грохнулся на пол. Тарелка — вдребезги. Геншке только того и ждал — забегал, затопал по осколкам.

— Стой, — кричит, — так не пойдет! Не драться здесь! У меня в заведении драться не полагается. А то живо выставлю вон!

Долговязый успел подняться, он оттолкнул хозяина.

— Отойдите-ка, Геншке. Драки не будет. И не бойтесь, за все заплатим. Кто что побьет — тот и заплатит.

Франц стоит у окна, прижавшись к ставне, думает: «Уступлю, не тронут — уйду. Я никому зла не хочу, но если уж кто по дурости полезет — тогда держись!»

Долговязый тем временем подтянул штаны — так, готовится значит! Сейчас начнется свалка! А Дреске-то хорош! Стоит глазеет, будто он тут ни при чем.

— Орге, что ты за дешевку сюда привел? Откуда ты сопляка этого выкопал?

Штаны у него спадают, что ли, у долговязого, пришил бы новые пуговицы! Возится со штанами и переругивается с хозяином.

— Им, значит, все можно. Раз фашист — пусть говорит, так? Для них — свобода слова, да?

А Дреске стоит позади, рукой размахивает.

— Нет уж, Франц, я в это дело вмешиваться не стану. Сам заварил кашу — сам и расхлебывай. Думать надо было, что делаешь и что поешь. Вмешиваться я не стану, этого еще не хватало.

«Несется клич, как грома гул…» Эту песню он тогда во дворе пел… Вот поди же, не понравилась она им, из-за нее они и шум подняли.

— Фашист, кровопийца! — рычит долговязый, наступая на Франца. — Давай сюда повязку! Ну, живо!

Вот оно, начинается, четверо на одного! Что же, давай! Спиной к окну, стул в руки! Ну?

— Давай повязку, тебе говорят! Не то я сам вытащу ее у тебя из кармана. Пусть выдаст повязку, подлец!