Берлин-Александерплац - Альфред Дёблин

Вот ведь попал в переделку; дело показалось Францу настолько нечистым, что он ни слова не сказал о нем Лине, а вечером улизнул от нее тайком. Седовласый газетчик втолкнул его в маленький битком набитый зал, где сидели почти исключительно мужчины, большей частью молодые парни, и лишь несколько женщин, но также парочками. Франц целый час не промолвил ни слова, но то и дело прыскал со смеху, прикрывая шляпой лицо. В одиннадцатом часу ему стало уж невмоготу; пора омываться, экий народ странный, и много же их здесь собралось, педерастов этих, — ему здесь делать нечего; пулей вылетел он на улицу и смеялся до самого Алекса. Уходя, он слышал, как докладчик говорил о положении в Хемнице, где, согласно административному распоряжению от 27 ноября, гомосексуалистам запрещается парочками выходить на улицу и пользоваться общественными уборными; если их застигнут на месте преступления, с них берут штраф — тридцать марок.

Хотел Франц потолковать с Линой, но та куда-то ушла со своей хозяйкой. Тогда он завалился спать. Во сне он много смеялся и ругался и дрался с каким-то болваном шофером, который без конца кружил его вокруг фонтана Роланда на Зигесаллее. Шупо уже гнался за ними. В конце концов Франц выскочил из машины, и она бешено завертелась, закружилась вокруг фонтана и все кружилась, кружилась, не останавливаясь, а Франц стоял и обсуждал с шупо, что делать с шофером, спятил, видно, парень.

На следующий день, в обеденное время, Франц, как всегда, поджидал Лину в пивной. Журналы, полученные от старичка, он прихватил с собой. Франц жаждал рассказать Лине про бедных страдальцев из Хемница и про параграф с тридцатью марками штрафа; впрочем, это его совершенно не касается, и пусть они сами разбираются в своих параграфах. А Франца увольте, оставьте Франца в покое, плевать ему на них.

Лина сразу заметила, что он плохо спал. Потом Франц робко подсунул ей журнальчики с картинками на обложке. Лина с перепугу даже рот рукой прикрыла. Тут Франц снова завел речь об уме. Поискал заветную лужицу пива на столике, но лужицы не было. Лина отодвинулась от него подальше: уж не свихнулся ли он сам вроде тех, про каких написано в этих журналах? Непонятно — ведь до сих пор он не был таким. Франц что-то мямлит и выводит пальцем узоры на сухой белой доске; Лина схватила вдруг всю пачку со стола, швырнула ее с размаху на скамью, встала свирепая, как менада. Они посмотрели в упор друг на друга, он — снизу вверх, как нашкодивший мальчишка. Лина отчалила. А он остался — сидел, листал свои журналы и размышлял на досуге.

Однажды вечером некий почтенный лысый господин вышел прогуляться, в Тиргартене он встретил красивого мальчика, который сразу взял его под руку; погуляли они этак часок, и вдруг страстное желание охватило лысого господина, непреодолимое влечение, потребность тут же, не теряя ни мгновенья, горячо, бурно приласкать этого мальчика. Лысый господин женат, он не раз замечал за собой такие порывы, но сейчас это неотвратимо. Какое счастье! „Ты — мое солнышко, ты — мое золотко“.

А мальчик такой покладистый. Бывают же такие на свете!

— Пойдем, — говорит, — в какую-нибудь маленькую гостиницу. Подаришь мне марок пять или десять, а то я совсем прогорел.

— Все, что твоей душе угодно, солнышко мое.

И подарил ему весь бумажник. Случается же такое, этакая прелесть!

Но в номере глазок в двери. Хозяин увидел кое-что и позвал хозяйку, та тоже увидела. И вот они заявили, что не потерпят у себя в гостинице что-либо подобное, что они видели то-то и то-то, и лысый господин не может это оспаривать, что этого дела они так не оставят, а ему должно быть даже довольно стыдно совращать подростков, и что они сообщат куда следует. Тут появились как из-под земли и портье и горничная — стоят скалят зубы. На следующий день лысый господин купил две бутылки коньяка „Асбах“, уехал из дому будто бы по делам, а сам собрался на Гельголанд, чтобы там в пьяном виде утопиться. Он в самом деле и на пароходе ехал, и пьяным напился, но через двое суток как ни в чем не бывало вернулся к своей старухе.

Да и вообще как будто ничего не случилось. Прошел месяц, другой, целый год. Впрочем, нет — случилось вот что: лысый господин унаследовал после одного своего американского дядюшки три тысячи долларов. Теперь он может кое-что позволить себе. И вот в один прекрасный день, когда он уехал на воды, его старухе пришлось расписаться за него на повестке в суд. Она ее прочла, а там все прописано: и про глазок в двери, и про бумажник, и про милого мальчика. Вернулся лысый господин, поправившись, с курорта, семья плачет в три ручья: старуха да две взрослые дочери. Прочел он повестку. Это уж слишком, бюрократы проклятые — эта плесень еще от Карла Великого повелась. Теперь вот и до него добрались. Но только все правильно, ничего не скажешь. И вот он в суде:

— Господин судья, в чем моя вина? Я не нарушал общественной нравственности. Я ведь снял номер в гостинице и заперся там. Чем же я виноват, что в двери был проделан глазок? Ничего уголовно наказуемого я не совершал.

Мальчик это подтверждает.

— Так в чем же моя вина? — хнычет лысый господин в шубе. — Разве я украл? Или совершил кражу со взломом? Я только похитил сердце дорогого мне человека. Я сказал ему: „Ты мое солнышко!“ И так оно и было.

Его оправдали. Его домашним от этого не легче.

Дансингпалас „Волшебная флейта“ — в нижнем этаже, американский джаз. Казино в восточном стиле сдается для семейных празднеств. Что мне подарить моей подруге на рождество?

Вниманию гермафродитов! После многолетних опытов мне удалось наконец найти радикальное средство, приостанавливающее рост бороды и усов. Теперь вы можете уничтожить волосы на любой части тела. Одновременно я открыл способ добиться в кратчайший срок развития настоящей женской груди. Никаких химикатов, абсолютно верное, безвредное средство. Доказательство тому — я сам. Свобода любви по всему фронту!

Ясное звездное небо глядело на темные жилища людей. Ничто в замке Керкауен не нарушало ночной тишины. И лишь в одной комнате белокурая женщина тщетно зарывалась головой в подушки, не находя забвения. Завтра, да, завтра, покинет ее та, которая ей дороже всех на свете. В непроглядной, беспросветной (сказал бы, темной) ночи несся (ишь ты, несся — галопом скакал) шепот: „Гиза, останься со мной, останься со мной (не уходи, стой, не падай, присядь, отдохни). Не покидай меня“. Но у безотрадной тишины не было ни слуха, ни сердца (а ноги у нее были или нос?). А невдалеке, отделенная лишь несколькими стенами, на постели, широко раскрыв глаза, лежала бледная стройная женщина. Ее черные густые волосы разметались по шелковому покрывалу (шелковые покрывала — гордость замка Керкауен). Она тряслась, как в ознобе. Зубы стучали, как от сильного холода, точка. Но она не шевелилась, запятая, не натягивала на себя одеяло, точка. Неподвижно покоились на нем ее тонкие, похолодевшие руки (все тут есть — и похолодевшие, как в ознобе, руки, и стройная женщина с широко раскрытыми глазами, и даже без шелковых покрывал не обошлось), точка. Взор лихорадочно блестевших глаз блуждал в темноте, губы ее дрожали, двоеточие, кавычки, о Лора, тире, тире, Лора, тире, кавычки, точка — точка, точка, запятая, вышла рожица кривая…

— Нет, нет, я с тобой больше не гуляю, Франц. Даю тебе отставку. Можешь выметаться.

— Брось, Лина. Я снесу ему эту пакость обратно.

А когда Франц снял шляпу, положил ее на комод — дело происходило в Лининой комнатке — и довольно убедительно облапил свою подругу, та сперва оцарапала ему руку, потом расплакалась и наконец решила пойти с ним вместе. Они поделили пополам пачку сомнительных журнальчиков и двинулись на боевой участок по линии Розенталерштрассе, Нейе Шенгаузерштрассе, Гакеский рынок.

В районе боевых действий Лина, славная, маленькая Лина, неумытая и заплаканная толстушка, предприняла самостоятельную диверсию а-ля принц Гомбургский: мой славный дядя Фридрих Бранденбургский! Наталья! Оставь, оставь! Великий боже — он теперь погиб, но будь что будет, все равно…

Она во весь опор ринулась прямо на киоск седовласого. Франц Биберкопф, благородный страдалец, сдержал свой пыл и остался в резерве. Он стоял на фоне витрины табачной лавки Шредера „Импортные сигары“, наблюдая оттуда за ходом сражения; ему лишь слегка мешали туман, трамваи и прохожие. Герои, говоря образно, сплелись в жаркой схватке. Они нащупывали друг у друга слабые, незащищенные места. С размаху шваркнула под ноги своему противнику пачку журналов фрейлейн Лина Пшибала из Черновиц, единственная законная (после двух пятимесячных выкидышей, которых тоже предполагалось окрестить Линами) дочь земледельца Станислава Пшибалы… Дальнейшее затерялось в шуме и грохоте уличного движения.

— Ишь стерва! Ишь стерва! — с восхищением простонал радостно потрясенный страдалец Франц, приближаясь в роли армейского резерва к центру боевых действий. Сияя и визжа от восторга, встретила его перед кабачком Эрнста Кюммерлиха героиня — победительница фрейлейн Лина Пшибала, очаровательная распустеха.