Мы уходим последними… Записки пиротехника - Виктор Иванович Демидов

* * *

Вечером Владимир Парфенович собрал всех. Речь держал лишь один замполит. Да и тот просто напомнил, что сюда, в Знаменку, отобрали из всего батальона только лучших, дисциплинированнейших людей, что все они – двадцать пять – показали себя с самой хорошей стороны, были аккуратны и внимательны. Но сейчас уже и этого мало. Сложились такие обстоятельства, при которых даже самая идеальная организация работ не может гарантировать стопроцентную безопасность. Есть, правда, еще вариант – работать без всякого инструмента, за исключением саперных ножей. Это, конечно, сводит разные случайности к минимуму. Однако абсолютной страховки не дает. С другой стороны, ясно, насколько это затянет наше здесь пребывание и как это скажется на жителях…

При этих словах замполита кто-то тяжело вздохнул, кто-то отвел глаза, некоторые, как по команде, посмотрели в окно, где, не переставая, лил и лил начавшийся к вечеру дождь, а кто-то обиженно и совершенно отчетливо произнес: «От одного стыда подорвешься…»

– Поэтому, – устало закончил замполит, – принято такое решение: работы пока продолжать в основном теми же методами, что и раньше, но требовательность к вам будет самая жесткая. Такая, что, может быть, и не всяким нервам под силу. А потому, начиная с завтрашнего дня, в подвалах будут работать только добровольцы. Делается это не затем, чтобы выяснить, кто из вас смелый, а кто трус. Нам эта «самодеятельность» не нужна. Все вы смелые и хорошие парни. Но нам требуются люди, знающие себя, уверенные в себе и в своих нервах. Понимаете, нервах, а не храбрости.

Замполит сел. В комнате наступило долгое тягостное молчание.

– Может быть, кто-нибудь хочет что-то сказать? – поднялся комсорг. В роли председательствующего на таком собрании Кучеренко чувствовал себя неуверенно. Ему казалось, что, поскольку он сам еще не работал в подвалах, он не имеет морального права, как он выразился, «вести коллектив». Замполиту даже пришлось чуточку повысить голос, чтобы Василий занял место за председательским столом.

– Ну, товарищи?

– А что нам говорить? – буркнул ландыревский заместитель, старший сержант Юричев. – Делать надо.

– Делать надо! Я тоже говорю – делать надо, – прорвало вдруг Кронита Шилова, тихого и незаметного доселе паренька. – У нас комсомольское собрание было перед отъездом? Было. Тебя вот, например, Кошелев, не брали, – напал он на ужасно вертлявого черненького солдатика, ставшего притчей во языцех на всех наших маленьких совещаниях. – Не брали. Ведь верно, товарищ майор, не брали?

Сурта деликатно промолчал.

– Ты сам выплакал. К командиру ходил? Ходил. Вся рота знает. А как ты себя здесь ведешь?

Солдаты загудели. Отношения с коллективом у Кошелева были натянутые. Рядом с ним опасались работать даже самые беспечные: в подвалах, как и всюду, он без умолку болтал. Но Шилов, оказывается, только начал свои разоблачения…

– А ты, Сашка? – переключился он на Мосальского. – Зачем взял детонирующее устройство? Приказано не трогать, раз незнакомое, а лезешь…

Я искоса взглянул на Ландырева. Он покраснел и отвернулся.

Собрание неожиданно для такой ситуации сделало крен в сторону критики и самокритики.

Наконец вспомнили и пункт о добровольцах. Ефрейтор Толя Антропов, долговязый, нескладный, бочком протиснулся к столу и застенчиво сказал:

– Ребята, можно я стихи прочитаю? В газете недавно были…

Моментально наступила тишина. Удивленно вскинул голову комсорг, старый саперный волк Боря Ландырев усмехнулся, в глазах проскучавшего все собрание Стуканя в первый раз за то время, что я его знаю, мелькнуло неподдельное мальчишеское любопытство, блаженно заулыбался замполит.

– Разметала война по свету, – монотонно и как будто даже безучастно начал Антропов, – смертоносные семена.

О саперах пишут газеты.

Сообщают стране имена…

Стихи были не очень. Ефрейтор сбивался, но упрямо, как в плохой самодеятельности, начинал снова. А лица у всех почему-то стали задумчивыми, и даже Борис Николаевич загрустил. Он опустил голову и меланхолично, почти в такт стихам, чертил что-то на лежащей перед ним газете.

– Я прошу меня добровольцем, – робко закончил свое странное выступление Антропов.

– Ну что же, товарищи комсомольцы, – буднично сказал замполит. – Вот здесь, на столе, лежит акт, который мы составили вместе с местными товарищами. В нем есть пункт о добровольцах. Кто в себе уверен – пусть распишется.

Сидевший ближе всех старший сержант Юричев бодро подтянул к себе бумагу и взял ручку. Рядом с ним вскочил Кошелев. Потом сержант Мельников, потом еще и еще…

– Обождите, – недовольно сказал комбат. – Юричев, дайте сюда акт. Надо все делать как положено быть, а не ребячиться. Сказал вам заместитель по политической части – подумайте, значит надо подумать. Вы не свою жизнь обязуетесь кому-то красиво подарить, а берете на душу ответственность за жизни товарищей. Ясно?

– Ясно, – не очень уверенно прошептали сразу несколько человек.

– Акт я возьму завтра утром, – заключил комбат и, ни на кого не глядя, пошел к выходу.

* * *

Как это очень часто бывает в Ленинграде, дождь внезапно прекратился, тучи прошли, и сразу же на иссиня-синем небе высыпали звезды. Стало явственно слышно, как шелестят деревья в старом парке, как по-дневному неутомимо и оптимистично булькает вода в ручейке, как натруженно охает и вздыхает наработавшийся за нескончаемый свой век Финский залив. Высвеченные яркой луной могучие развалины дворца показались мне декорациями из старой-старой сказки, которую я где-то когда-то услышал, а где и когда – не вспомнить.

Мимо нас, попыхивая сигаретами, прошла группа солдат. Потом внизу, у самого залива, забасила гитара и рассыпался чей-то удивительно счастливый смех. Прощелкали по дорожке девичьи каблуки. Уютно прижимаясь друг к другу, неслышно проплыла парочка. За ней на вполне приличном расстоянии – другая, третья…

– Смотри-ка, – шутливо толкнул Владимир Парфенович комсорга батальона, – как твои комсомольцы сориентировались в обстановке. А ты все стонешь: «неактивные, неактивные»…

Призрачным заревом полыхнул внизу костер.

– Ну что, посмотрим, как молодежь веселится? – сказал комбат.

На небольшом бугорочке возле старой мельницы собралось довольно много народу. В ржавом полушарии от немецкой береговой пушки, обстреливавшей Ленинград, с паром и треском горели подмоченные сучья и прошлогодний прибрежный камыш. У костра картинно присел с гитарой белобрысый ефрейтор из взвода Толи Стуканя. На колене у него – пилотка, на пилотке – гитара, русые кудри разметались по ветру, плечи ходуном ходят. А девчонки с парнями притопывают.

Цыганочка, ока-ока,

Цыганочка черноока,

Черная, фартовая,

На картах погадай. Эх!..

В половине двенадцатого старшина заворчал насчет нарушения распорядка, и все стали не очень охотно расходиться. Местные уходили последними. Наши парни, прощаясь, подшучивали над девчонками. Те, разумеется, в