Мы уходим последними… Записки пиротехника - Виктор Иванович Демидов

Из второго отсека выскочили солдаты, и сержант Мельников зычно прокричал:

– Перекур! Рота, кончай работать!

После обеда я работаю в отсеке старшего лейтенанта Стуканя. Здесь мы рассчитываем натолкнуться на какую-нибудь фашистскую подлость.

Несколько дней назад на стене одного из сорока подвалов мы нашли небрежно вычерченную черным карандашом странную полустершуюся схему: несколько квадратиков, в углу одного из них крест и стрелка, нацеленная в этот квадратик. Тогда мы, сколько ни гадали, ничего не могли сообразить. Сегодня приехал Вася Кучеренко, секретарь комсомольской организации батальона, и свежим глазом обнаружил в стуканевском отсеке провода. Кто-то вспомнил про схему. Сверили: есть что-то похожее.

Теперь я в одиночестве копаю землю – взвод Толи Стуканя временно переведен в другой отсек.

– Ну что? – в который раз спускается ко мне Сурта. – Светит что-нибудь?

– Ничего не светит. Маета одна. А там как?

– Там снаряды. Взрыватели попадаются. Много что-то… – присаживаясь рядом со мной на корточки, хмуро говорит Владимир Парфенович. – На войне чудеса бывали… Мне однажды вон даже ножичек минированный подложили… Ты проверь, Виктор Иванович, чтобы все как положено быть. Что-то я этим проводам не очень доверяю…

Минут двадцать он молча возится в земле, потом так же молча уходит.

Работаю я недолго. Конец провода обрывается, и почти в тот же момент я слышу громкие спорящие голоса в отсеке первого взвода:

– А я уверен – батарейка!

Это Ландырев. Толя Стукань, как всегда, говорит очень тихо и вежливо, что именно – мне не понять, но он, видимо, возражает, потому что сразу же раздается задиристое ландыревское:

– А что пиротехник? Я разве сам не вижу?

Я уже больше часа работаю без отдыха, немножко расслабилось внимание. Да и провод исчез, кажется, окончательно. Надо пойти посмотреть, чего они воюют.

Ландырев, Стукань и несколько солдат стоят у входа в отсек. Остальные – в блаженных позах покуривают и греются под солнышком на лужайке. Во всех других местах зоны появляться с папиросой категорически запрещено. Сурта в этом отношении беспощаден, и я его поддерживаю: длинные ряды вытащенных нами из подвалов снарядов, порохов, взрывателей – слишком опасное соседство, чтобы рисковать.

– О чем спор?

– А… – Ландырев презрительно отмахивается, а рядовой Александр Мосальский разжимает кулак и показывает мне какую-то грязную круглую штучку.

– Нашел вот, товарищ лейтенант. Сейчас в отсеке.

По установленным строгим правилам все найденные в подвале и не встречавшиеся здесь раньше предметы – будь это хоть тележное колесо – первым должен осмотреть я.

– Дай-ка сюда, – небрежно командует Ландырев и, перехватив у солдата кругляшку, отшвыривает в сторону.

Я ловлю ее на лету.

– Борис Николаевич!

– Ловок ты! Исследуй-ка для науки, – смеется Ландырев. – Ученые, они всегда так… Ну, видишь теперь, что это элемент гальванический? Видишь?

Я вижу совсем другое…

* * *

В связи с чрезвычайностью ситуации комбат приказал прекратить работы в подвале на час раньше положенного времени.

Толя Стукань, Ландырев и я медленно идем по парку. Чуть-чуть накрапывает дождь. Толя по обыкновению молчит, Борис оправдывается:

– Ты меня извини, пожалуйста. Понимаешь, я солдатом, сержантом, старшиной, офицером – все на разминировании. Думал уж, кажется, видел-перевидел! А такую вот штуку никогда не приходилось. Она же внутри! Грамотешка у меня… – он тяжело вздыхает. – Начинал техникум в войну… Знаешь, как оно с голодухи… Не пошло занятие. Вернулся опять в колхоз. Кузнецом. Кузнецов хорошо кормили. Медаль вот «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» выдали, а грамотешки-то нету. Потом – солдатом в танковых войсках на Дальнем Востоке. В саперы сбег… Грызу сейчас вот гранит науки – зубы ломаю. Сын и тот лучше меня, наверное, в науках понимает. Так?

– Так, – с невозмутимой язвительностью подтверждает вдруг Стукань. – Однако, друг мой, хоть и был Александр Македонский великим полководцем, стулья, как известно, ломать не следует. Неприлично командиру первого, первого заметьте, взвода быть обскурантом. Верно я говорю?

В другой раз Борис Николаевич непременно бы обиделся на непонятное, а оттого еще более оскорбительное слово, но сегодня он слишком здорово провинился буквально перед всем нашим коллективом. Предмет, который я чудом перехватил на лету, оказался не безобидным гальваническим элементом, а «детонирующим устройством», мощным, как двухсотграммовая шашка обычного взрывчатого вещества, и чувствительным, как капсюль-детонатор.

Поскольку эта деталь еще сыграет в нашей истории самую неприятную роль, я позволю себе чуточку отвлечься и хоть немного рассказать об устройстве боеприпасов.

* * *

Я думаю, что трудно подобрать еще какой-либо предмет, в котором бы так уживались противоположности, как в артиллерийском боеприпасе. Можно сказать про что-нибудь: Прост, как артиллерийский снаряд. А можно и так: сложен, как артиллерийский снаряд. Вопреки всякой логике и то и другое утверждения будут абсолютно верными.

По устройству большинство боеприпасов «проще пареной репы»: гильза с зарядом пороха, собственно снаряд (металлический стакан со взрывчаткой), взрыватель и так называемые, средства воспламенения (капсюльные втулки, вытяжные трубки, капсюли-воспламенители, «пистоны» – кому как нравится). Вот и все. Самый «мудрый» элемент – взрыватель – вряд ли состоит более, чем из пятидесяти деталей. В обыкновенной же зенитной ракете деталей больше миллиона. Но по противоречивости требований, которые предъявляются к снарядам, вряд ли они уступят самой что ни на есть сложной машине.

В момент выстрела на снаряд и, следовательно, на все его детали действуют силы от одной до трех тысяч атмосфер (килограмм на квадратный сантиметр). Значит, в этот момент снаряд, взрывчатка, взрыватель должны быть «бесчувственными». После же того, как снаряд вылетел из орудия – и даже несколько позже, чтобы случайно не поразить самих артиллеристов, – он должен быть готовым взорваться от малейшего касания, иногда даже от попадания в листок дерева. Вот почему пиротехники и саперы с такой «почтительностью» обращаются с так называемыми «стреляными», но неразорвавшимися снарядами.

Много потов сошло с конструкторов, прежде чем они нашли способ преодолеть эти противоречия. В частности, немцы, для того чтобы обеспечить безопасность при перевозках снарядов, ремонте и так далее, стали на это время вынимать из них наиболее чувствительную деталь (эти самые «детонирующие устройства») и хранить их отдельно в толсты, обитых изнутри мягким войлоком ящиках. И избави бог зацепить чем-нибудь нежнейший капсюльный состав, едва прикрытый тонкой шелковой сеточкой: быть беде!

Взрыв в Знаменском складе, видимо, разметал ящики с детонирующими устройствами, и некоторые из них (мы нашли восемьсот штук!) оказались в земле. Теперь не только удара кирко-мотыгой, без которой нам никак не обойтись в этих заваленных спрессовавшимся камнем подвалах, но и вообще любого неверного шага было достаточно,