Бизар - Андрей Иванов

От нечего делать Ярослав занимался изучением генезиса исторического хаоса. Так он это называл. Всерьез говорил, что будет продолжать работать над своей диссертацией. Более того, утверждал, что кое-что уже набросал…

– Так, заметки, тезисы, не более того! – небрежно сказал он. – Стараюсь больше читать. Тут у старика, слава богу, есть все: и Розанов, и Ремизов… Даже апокрифы! «Повесть временных лет», Аввакум… У него потрясающая библиотека! Тут делать нечего, – вздыхал Ярослав, – читаю, пока собираю материал, но буду писать работу. Вернусь с готовой работой!

Открывал книги, пил пиво, читал, перелистывал, у него было много книг, внушительными стопками они стояли возле софы. Везде была пыль и черт знает что! Раскрыв раскладушку, я повалил полку с какими-то записями, бросился собирать, но Ярослав махнул рукой, сказал, чтоб я не волновался: это были письма какого-то старого поляка, ксендза, который здесь жил, укрываясь еще в восьмидесятые годы! Мне очень хотелось почитать те письма, но они были написаны на латыни… Хануман утверждал, что понимает латынь, но читать писем не стал. Его больше беспокоила вонища, которой не замечал Ярослав. Ханни порывался распахнуть форточку.

– Бесполезно, – посмеялся Ярослав, – забито насмерть! Сам забивал…

Грязное белье Ярослава громоздилось кучами в разных углах и источало запах прелости. Когда я спросил его, что это за белье, он сказал, что ему его принес со свалки один молдаванин и забыл унести. Я спросил, можно ли его вынести.

– Выноси, – сказал Яро, зевая и перелистывая одновременно, – если тебе оно так мешает…

Я немедленно выгреб белье. Там еще были паутины, бумажки, песок, пустые баночки и пузырьки, раздавленные таблетки… Ярослав лежал посреди всего этого и – читал, в тетрадку записывал какие-то мысли, вскакивал, прохаживался с бутылкой пива, рассуждал.

– История космического хаоса, вандализма и деструкции должна быть подвергнута тщательному анализу, – говорил он, словно диктуя, – с исторической точки зрения, политологической, а также психологической и лингвистической! Нужно изучать не только первоисточники заразы – цахесов, гамлетов и прочих, не только перверсии общества, но и язык самих перверсий. Суггестивность, заклинательность, гипноз, техники пропаганды, агитпрограммы, зомбирование, реклама, двадцать пятый кадр… то есть политтехнология в целом. Ох, все не так просто, – качал он головой, – далеко не так просто… Дунцы думают, что им не промывают мозги. Ох, как они заблуждаются! – Хануман энергично кивал, он был согласен – да, датчанам промывают мозги, – хотел что-то вставить, но Ярослав не дал ему шанса, он слышал только себя, говорил и жмурился от упоения: – Космический беспорядок на самом деле продукт шизоидного сознания тиранов. Это больные люди. Это психология. Это люди, которые имеют болезненное представление о порядке… – Он пил и нес чушь. – Я занимаюсь этим вопросом годами, годами вгрызаюсь в древо истории. Если надо, жизнь на это положу!

В первые дни нашего пребывания у звонаря мы жили на правах гостей Ярослава, размышляя, остаться у старика в андеграунде или нет. Приходилось много терпеть… Больше всего приходилось терпеть Ярослава. Он вдруг пропитался странной неприязнью к индусу, давал всяческими жестами понять, что не желает, чтоб Хануман задерживался.

– Евгений, с тобой можно поговорить, – гудел он в ухо, – ты меня понимаешь, у нас одна история, одна страна, один язык… Ну а этот, чумазый… что ты с ним таскаешься по свету?.. На кой он тебе сдался? Пусть идет откуда пришел…

– А откуда, откуда он пришел? – спрашивал я его, и Яро отворачивался, потому что не знал, что сказать.

Он потерял к нему интерес сразу после того, как Вальдемар и саранча эмигрантов, которых он пригласил на дешевую распродажу «экзотических бирюлек» (так он называл пакистанское барахло, которое пытался сбыть Хануман), презрительно потрогали, поперебирали бусы своими сальными пальцами и сказали, что такую дрянь и даром не надо! Ярослав каждый день требовал, чтоб мы ему что-нибудь покупали; он не желал просто так нас у себя терпеть – ему было мало того, что мы его слушали, поддакивая, всячески ублажали его, намыли полы повсюду, собрали паутину. Нет, он хотел, чтоб мы потратили на него свои ничтожные сбережения! Мы влили в него ирландский виски, а потом покупали водку… Очень быстро деньги кончились – во всяком случае так утверждал Хануман. «We seem to be short of funds»[33], – сказал он, когда в очередной раз зашла речь о водке. После этой фразы Ярослав начал затевать с Хануманом споры, указывать ему на его дурацкий акцент, непонятное образование и прочие недостатки, даже состязался с ним в шахматы! Хануман терпел его выпады, с деланым отчаянием проигрывал, изо всех сил уступал во всем, признавал, что ошибался, не под той звездой родился, напрасно жрет, спит и недостоин дышать с ним – мудрейшим из мудрейших – одним воздухом. Тогда Ярослав начинал спорить со стариком, который придумал себе, что в чем-то согласен был с Хануманом, хотя никто не понимал, что он имел в виду, Ярослав злился и спрашивал меня, не согласен ли я с индусом тоже… Не дожидаясь моего ответа, махал на нас всех салфеткой, отодвигался и, забрасывая ноги на пуфик, крякнув, принимался рассуждать о своей научной работе.

– Без Мао и Сталина никак. Культ личности – это образец шизоидного сознания! – восклицал он, бросая в мою сторону взгляд. – Думаешь, это просто так все возникло? Как бы не так. Сначала были всякие народники, они придумали толпе подходящего Бога, позаимствовали у Ницше героя. Основной материал марксизма – толпа, об этом нельзя забывать. Изучение толпы – вот что важно. Психология стада. К этому приложили руку анархисты. Влились богостроители. Из этого пекла вышел Луначарский со своей космической теорией революции духа и марксизма как последней религии. Ленин провозгласил социализм религией. Когда его сделали мумией, Сталин объявил Ленина Богом. Аграрной России, стране набожных идиотиков, которые так зависели от колесницы Ильи-пророка, всегда нужен Бог или боги… А чем Ильич хуже Ильи-пророка? Тот же Пророк! И пророчит он что? Счастливое будущее – коммунизм! Символом которого стала неиссякаемая рожь! Вечно золотая! Вечно колосящаяся! Эх!.. Нам постоянно придумывают жизнь, условия для существования. Сами мы ничего не решаем. Демократии нет нигде. И не нужна она! Потому что мы рождены рабами и ничем другим быть не можем. В подсознании у нас заложена функция подчинения, и ничего другого, подчинение и поклонение. Обустраивают нас в сталинках-хрущевках, и хорошо. Делают из нас быдло, которое обслуживает элиту, и ладно. Бросили нам шмоток сена, пучок порея, и хорошо! Что еще нужно?

После такого монолога он обычно пил несколько рюмок, молчал, наливаясь синей яростью, и вдруг заводился:

– Необходимы сыворотки, вакцины, иммунная система общества должна укрепляться… А мы слабеем… Нацисты бродят по улицам, пишут письма с угрозами, пишут ругательства на стенах… С этим надо бороться через оздоровление общества. Отдельных индивидов лечить бесполезно. Пораженные части тела надо ампутировать. А тело лечить! Вот чем надо заниматься! Паразитами! Психами!

– Фашизм, нацизм, тирания, – как-то буркнул Хануман неосторожно, – ксенофобия, гомофобия – все это любимые наркотики человечества, мэн, от этого лечить невозможно. Вывел блох в Японии – полезут тараканы в Китае; вылечишь Китай – заболеет Америка. Хэх, проще уничтожить все человечество!

Ярослав ничего не ответил, только сверкнул глазами, но так зверски, что я подумал: сейчас он выставит нас на улицу. Но пронесло. Возможно, он сам понимал, какую чушь несет, просто заводился… пил и заводился, а когда пьешь, не все ли равно, о чем говорить – лишь бы перло! Ярослав занимался не изучением космического беспорядка, а самим собой, своим глубоко личным остервенением, которое возникало от пьянства и неудовлетворенности. Его ситуация была совершенно безвыходная. Как и моя, например. Но я так жил не от того, что искал лучшей жизни (уверен, что Ярослав именно за этим подался за границу), я был в бегах… я спасал свою шкуру… мне не нужна была космическая анархия, чтобы спрятать от себя бессмысленность моего существования, – я каждую ночь сам душил надежду.

Находиться подолгу с ним под одной крышей было невыносимо, мы придумывали предлог и уходили. Шатались по городу. Собирали газеты на скамейках, бутылки в парках, сдавали бутылки, сидели на вокзале с видом пассажиров, ожидающих свой поезд: Хануман читал газету, я делал вид, что борюсь со сном. Ходили к мосту, к пирсу, стояли там, глядя на залив… Докуривали крохи гашиша… Думали, где бы достать немного, хоть немного денег… Снова шли собирать бутылки, сдавали их, покупали пакет дешевого испанского вина… Спускались по крутой улочке к стадиону, стояли там у сетки, пили вино, курили… Однажды набрели на Ивана, он стоял у фонтана в полной нерешительности. Он просто стоял и хлопал глазами, надеясь, что какой-нибудь знакомый встретится и подберет его. Он жался от холода, как сосун на Istedgade. Рот его был приоткрыт, с толстой нижней губы свисала сигаретка. Насквозь промокший, чем-то надломленный. В его лице было нечто мученическое.