Лето кончится не скоро - Владислав Крапивин

– Или агент чужой разведки, – безжалостно вставил Шурка.

– Нет, здесь ты не прав. Земля Кристаллу не чужая, она его часть… И надо ее вылечить. Но это можно сделать лишь ее же силами… Как? Тут, Полушкин, начинается сплетение таких обстоятельств и эгнергий, что может показаться совсем уже фантастикой. Даже не научной. Но… во Вселенной бывает всякое… В прошлом веке один земной умелец с помощью своего таланта опередил тогдашнюю науку. Да и нынешнюю тоже. Видимо, благодаря своей невероятной интуиции. И сделал необычный, даже неземной прибор. Своего рода межпространственный балансир необычайной чуткости. Проще выражаясь, весы для измерения планетарного добра и зла… Его надо найти. Их, вернее. Весы эти. От них-то и зависит окончательная судьба Земли.

– Ну… а я-то при чем?

– Ты и должен найти.

Шурка беспомощно поднял глаза:

– А почему я? – Не хотелось ему ничего искать.

– Полушкин! Разве я в состоянии объяснить, как решалось это «почему»! Сколько неведомых вам разумов скрещивали векторы поиска, отбирали условия, выстраивали координаты и делали выводы! Прежде чем выбрать мальчика Александра Полушкина, родившегося у данных отца и матери в данный день периода Весов. Я и не знаю, честно говоря… Нам просто назвали вас… – Гурский опять с доверительного «ты» перешел на «вы». – Такая ваша судьба.

Шурка заплакал. Второй раз после своей гибели.

– А меня спросили? Мне зачем эта сиротская судьба! Вы подумали?.. Чтоб вы все там сдохли, в вашем Кристалле…

– Полушкин! Да вы что! Опомнитесь… Вы думаете, все несчастья – по нашему плану? Это дикое совпадение! И покушение на отца, и… все, что потом… Зачем нам ваше горе? Наоборот! Столько возни было с вашим воскрешением…

Шурка недоверчиво глянул мокрыми глазами.

Гурский улыбнулся нерешительно, виновато так.

– Тут, пожалуй, только один элемент удачи. Да… Дополнительный фактор успеха. С новым сердцем вам будет лучше…

Шурка приложил руку к груди. Прислушался.

– Я не понимаю. Оно совсем не бьется, а иногда только будто плещется…

– Оно не такое, как раньше. Оно – генератор энергии и даже не соединяется с кровеносными сосудами. Просто силой энергополя гонит кровь по замкнутому кругу.

– А говорили, что будет живое, не искусственное…

– Оно и есть живое. Но не такое, как у землян. Такое, как у нас.

– А… зачем?

– Ну, дорогой мой, земного было не найти. Да и к чему оно? Это не хуже… И с земным ты просто не выживешь, когда попадешь туда, к нам.

– А если я…

– Что?

– Ну… если я все-таки передумаю? Если захочу остаться здесь? – Шурка сам не знал, зачем говорит это. Он ведь не хотел остаться. И все-таки… – С этим, с вашим сердцем я смогу жить здесь?

Гурский, кажется, не удивился.

– Сможешь… А сможешь сделать и так: вынешь его из груди, и тут же, немедля, вырастет у тебя земное сердце. Ведь способность к регенерации у тебя о-го-го какая! Поверь, я не шучу… Но можно это будет лишь тогда, когда отыщешь те весы. Балансир.

– Но он точно никому не повредит? – все-таки еще раз спросил Шурка.

Гурский потрогал его сильно отросшие волосы.

– Я тебе обещаю: в любом случае ничего не произойдет без твоего согласия. По крайней мере, из-за нас. Мы же не враги.

…Потом был запах мартовского снега. Аэропорт. Долгий полет над облаками. Незнакомый город, незнакомый старый дом, незнакомая баба Дуся.

Она без церемоний расцеловала мальчишку.

– Ну вот, хоть будет с кем на старости лет нарадоваться белому свету.

Шурку сопровождал неразговорчивый Кимыч. Бабе Дусе он сухо сообщил:

– Думаю, с таким внуком вам обеспечено долголетие, сударыня… деньги и документы придут по почте. Всего хорошего. Полушкин, связь – как договорились… – И ушел.

И Шурка стал жить здесь. Спокойно. С нарастающим интересом к тому, что вокруг. Правда, совсем уже другой Шурка, внук бабы Дуси.

Гурский вызывал всего два раза. Просто так, обменяться парой слов. Ни о чем не спрашивал, ничего не поручал…

Прошлое возникало в памяти не часто. Лишь сегодня, на дворе у Платона, вдруг рванулось горькими слезами. Но, наверно, это последний раз.

А голубая планета Рея опять засверкала перед Шуркой алмазными гранями. Как вспыхивающий в космической дали бриллиант!

Да, она все-таки есть.

Но и она была не самой главной радостью.

Посверкала и… словно ушла за горизонт. За пустынные Бугры, густо поросшие иван-чаем…

Глава III. Стальная игла

1. Бугры

Все шестеро собирались вместе почти каждый день. Чаще всего на дворе у Платона, под навесом. Здесь было что-то вроде штаба.

Шурка натянул между столбами веревку, подвесил на ней несколько звонких железок и дюжину бутылок. В бутылки налил воды: где на донышко, где на треть, где до половины – для разницы звучания. В общем, подобрался нотный ряд. Заглавной в этом ряду – нотой «до» первого регистра – была круглая бутылка из-под ликера «Глобус».

На таком вот «ксилофоне» Шурка сыграл сперва «Танец маленьких лебедей», потом «О, мое солнце». Вспомнил прежнее умение. Ник принес губную гармошку и ловко подыграл Шурке. С крыльца услышала самодельную музыку Вера Викентьевна. Пришла под навес со старенькой мандолиной. И получилось трио! Быстро подобрали несколько мелодий – от «Турецкого марша» Моцарта до «Веселого ветра» из фильма «Дети капитана Гранта»…

И потом долго радовались, вспоминая неожиданный концерт.

Впрочем, радовались не только музыке, а вообще – солнцу, лету. Друг другу.

Они были теперь словно молекула из шести атомов. Между атомами всегда прочная связь, и каждый нужен друг другу.

То, что между Шуркой и Женькой есть еще и дополнительная ниточка, принималось с молчаливым пониманием…

Хорошо им было вместе, наверно, еще и потому, что у каждого «атома» по отдельности – вне «молекулы» – в жизни было далеко не все благополучно.

У Женьки, например, после нескольких месяцев замужества вернулась домой старшая сестра – с «большим животом» и горьким убеждением, что «все на свете мужчины – подлецы и чудовища».

У Ника страдал от неприятностей отец – его «подставили» на работе, сунув на подпись какие-то поддельные накладные. До суда не дошло, но к следователям отца потаскали, а теперь он искал новую должность.

У Тины – свои заботы: дома неподвижно лежала после инсульта бабушка.

У Кустика появился недавно молодой красивый отчим, и матери нынче было явно не до сына.

«Зато говорят, что в августе возьмут меня на Балтийское взморье… А мне вовсе не хочется! Хорошо, что август не скоро…»

Только у Платона семейная жизнь была, кажется, без осложнений. Может быть, потому, что родители на машине укатили к родственникам в Ярославль. Платон остался с Верой Викентьевной, с которой жил душа в душу.

– А почему тебя не взяли в Ярославль? – однажды спросил осторожно Шурка.

– Что значит «не взяли»? Сам уперся: не поеду, и все. В Ярославле я раз десять бывал. На Буграх летом в тыщу раз интересней.

Постороннему это могло показаться диким. Что интересного на обширных пустырях с поросшими сорняком горками и строительным мусором! Ну, можно, конечно, побегать, в пряталки поиграть, в индейцев, раскопать в мусоре что-нибудь неожиданное. Но все же это не парк с аттракционами и компьютерными играми, не пляж у моря, не дальняя страна, куда рвутся сердцами и душами любители путешествий…

Однако это была именно страна.

Только знали о ней немногие…

Как-то раз играли в пряталки. Разбежались кто куда, притаились в репейной чаще, в ямах, укрытых непролазным белоцветом, и внутри пустотелых бетонных конструкций…

Шурка лежал у ржавой железной бочки. Он не очень-то старался прятаться. Потому что искала всех Женька.

Настоянная на июльском зное тишина беззвучно звенела над макушками иван-чая. Ни звука не проникало сквозь нее: ни голоса, ни трамвайные звонки, ни воробьиное чвирканье. Лишь время от времени внутри этой тишины рождалось особенное, здешнее эхо. То проснется стеклянная мелодия, которую Шурка утром наигрывал под навесом; то прошелестит шепот Кустика: «Тише, я слушаю космическое шевеление звуков…»; то отголосок Женькиного смеха: «Ой, Шурка, ты опять косматый, как домовенок! Тина, неси ножницы…» Попробуй разберись: или это отзвуки в памяти, или правда волшебное свойство Бугров – тихим эхом отзываться на то, что сказано не сию минуту, а давно…

Шурке кажется, что Женькин голос и смех повторяются здесь особенно часто.

А вот и она сама – раздвигая белоцвет, выбралась к бочке. С другой, не с Шуркиной стороны. Косы, чтобы не болтались, заправлены в широкий ворот под оранжевую майку. Они такие длинные, что пушистые концы торчат из-под подола. Тесные черные брючки смешно скособочились, рыжие гольфы съехали на сандалии. Часто дыша, Женька повертела головой. Облизала пухлые губы. В серых глазах – и веселье, и растерянность: здесь опять никого!