Дружба - Виктор Дмитриев

— Чорт ее знает, целуется, как холодный чайник, — ворчал он, быстро шагая с Ильинки в свой Прямой. — Просто свинство какое-то.

Роман подвигался с непривычной для Зотова медленностью. Попытки Иннокентия расстегнуть какую-нибудь некстати торчавшую пуговицу Галя встречала холодным недоумением. Она смотрела на его суетливую возню с таким равнодушным любопытством, которое обескураживало вернее самого отчаянного сопротивления.

Всеми этими недоумениями и неудачами Зотов не делился даже с Величкиным.

Галя, собственно, и сама удивлялась такому обороту дела. До сих пор она думала о любви, как о встряске, перевертывающей жизнь, врывающейся в обыденное существование, как ветер на письменный стол. Но то, что она переживала сейчас, нисколько не соответствовало ее представлениям. Это была скучная, как плохой и длинный доклад, канитель.

Об’ективно расценивая качества и недостатки Зотова, она приходила всегда к одному выводу: это был человек, как-будто специально созданный, чтобы в неге влюблялись женщины и по первому его слову отправлялись с ним открывать северный полюс или воровать репу.

Толстушка Лена краснела и начинала усиленно сопеть, как только в комнате № 13 появлялся Иннокентий Зотов. Даже нос бедной девушки покрывался потом, так она была влюблена. А вот Галя не краснела, не лишалась аппетита, и сердце ее не замирало, как благонравное сердце золотоволосой героини на трехсотой странице английского романа. И в то же время ведь она его целовала, а раз целовала, значит, любила. Положение было полно неразрешимых противоречий.

В одну из суббот, задержавшись в техникуме, Галя опоздала к назначенному для встречи часу. В другую брат подруги пригласил их всех на вечеринку. На вечеринке пили красное кислое вино, плясали кавказские танцы и пели «Моряка». После этого вечера они не виделись с Зотовым три недели.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В прениях по докладу директора фабрики первым выступил усатый худой ткацкий подмастерье Григорий Жигалин.

— Разве это, товарищи, правильно?.. — волновался он. — У нас станки совершенно беспоследственно стоят. Там, где надо бы на одного три станка, у нас чуть-чуть не трое на один станок! Толкутся, все равно, как пять кобелей при одной суке. Вот и где пропадают за-зря наши заводские, народные денежки, вот и где!

Жигалин набегал на слушателей, размахивал руками и ерошил волосы. Затем взял слово секретарь фабричного комитета Маршанов. Это был худощавый ядовитый мужчина с черными сгнившими зубами, большой любитель докапываться во всяком деле до корня. В каждом невинном поступке он усматривал и находил непонятные другим тайные пружины. Видимо подражая какому-то большому оратору, он говорил очень медленно, оставляя между словами такие широкие промежутки, что в каждом из них легко поместилась бы оседланная лошадь.

Это была размеренная и бесконечная, как шум швейной машины, речь.

— Оборотим, товарищи, внимание вот в какую сторону: я неоднократно затрагивал и приподымал вопрос о несклепистом отношении нашего уважаемого заводоуправления к решениям производственных совещаний. Выполнено ли постановление о дровах? — Оратор сделал паузу и пронизывающим взглядом засверлил слушателей, как бы вопрошая каждого: «А скажи-ка, любезный, выполнено ли постановление о дровах?» — Нет, постановление это не выполнено!.. — ответил он наконец сам себе. — Или заглянем в глубь вопроса об уборщицах: и тут дело обстоит не слава богу!..

Маршанова мало кто любил, но все в ячейке уважали его, считая дельным и умным работником. Импонировало его уменье неутомимо нанизывать сотни бессмысленных и плавных фраз.

Выступил с речью и Илюша Францель, силившийся доказать, что из школы фабзауча вышла целая  п л е я д а  квалифицированных молодых рабочих и что эта  п л е я д а  плохо используется в производстве.

Величкин, как и всегда, выступал по разным поводам, спорил, не соглашался. Но он уже два месяца не работал на фабрике, и потому, хотя так же, как всегда, хлопал его по плечу Володька Татаринов, так же, как и всегда, срываясь со стула, повертывался на каблуке Францель, а Данилов потихоньку допытывался, помогает ли при малярии коньяк с молоком, многое из того, о чем говорили намеками, полуфразами, как о чем-то всем известном, Величкину оказывалось новым и непонятным. Он чувствовал, что становится чужим, отделяется от остальных мутным стеклом.

Величкин взглянул на выползшего из-под обоев блестящего, свежеотлакированного таракана. И тут ему не то, чтобы показалось, что он видел этого таракана и это пятно на обоях. Нет: он просто  в и д е л  все это уже раньше.

Все было как сейчас. Горели сильные лампы под жестяными зелеными рефлекторами. Тени на потолке складывались в очертания верблюда. Он слышал вот эту самую фразу Данилова («ячейка должна взять в об’ятия и директора и завком»). Он так же сидел на столе, поставив ноги на табурет. Все это было!

Величкин вспомнил слышанную, читанную или выдуманную им самим забавную теорию о повторяемости всего существующего во вселенной. Нужно было только принять за данное, что количество материи представляет собою определенную, конечную, выразимую цифрой величину. Время же бесконечно. Материя в течение миллионов лет не исчезает, не теряется ни один из ее атомов. Меняются только формы, в которых существуют отдельные части этой материи. И как колода карт, если ее долго тасовать, в конце концов уляжется в одно из бывших уже раньше сочетаний, так вселенная, перепробовав тысячу тысяч разнообразных комбинаций, через много миллиардов лет, после бесчисленной тасовки, опять в точности повторит один из предшествовавших вариантов.

Все это, конечно, было ненаучным вздором… ну, а вдруг? И как мальчишкой он говорил себе: «Бога нет! А вдруг?» — и становился на колени, так сейчас он думал: «Это чепуха; ну, а если вдруг? И, значит, тогда этот таракан миллион миллионов лет назад так же семафорил длинными складными усами!»

Величкин не заметил, как его раздумье незаметно перешло в сон. Уже и заключительное слово было сказано и единогласно принята резолюция из тринадцати пунктов, когда он, дернувшись всем телом, проснулся. По счастью, он сидел один в плохо освещенном углу, и его сна никто не заметил, кроме деликатного Илюши Францеля, а этот человек не разбудил бы даже мухи, задремавшей на его собственном носу.

Данилов, видимо, приводил свою речь к концу:

— Я уже информировал вас, товарищи, — говорил он, — о причинах, побудивших Центральный Комитет нашей партии об’явить эту мобилизацию. Деревня как-никогда нуждается в честных, грамотных, квалифицированных и выдержанных работниках.

Еще одно замечание: несомненно найдутся товарищи, которые рады будут дать волю языку и станут заявлять: «ссылают, изгоняют, преследуют!» Нужно заранее оговориться: никаких ссылок и изгнаний здесь не?! Мы составляли свой список не из худших, а из лучших товарищей.

Часть намеченных высказала добровольное желание поехать, остальных предлагает бюро ячейки. При этом намечении были точно и об’ективно взвешены все обстоятельства. Обсуждение было самым тщательным и углубленным. Вопрос проработан со всей серьезностью. Оглашу сразу же и фамилии… Характеристики…

— Не стоит! — закричали ему. — Без характеристик! Знаем всех.

Данилов встряхнул портфелем и вытащил из него листок папиросной бумаги. При этом он обшлагом опрокинул предназначенную докладчикам воду. Медленно пробираясь поперек красного сукна, ручеек обогнул графин и резную деревянную чернильницу, изображавшую избу, затем перегнулся через борт стола и, мягко шлепая, закапал на пол.

— Павел Стратоницкий, — прочел Данилов, — Алексей Жбрыкунов!.. Евграф Дерябко.

После каждой фамилии Данилов подымал голову и, придерживая пальцем последнюю прочитанную строчку, взглядывал на присутствовавших, как бы испрашивая ассигновку сочувствия и одобрения.

— Зиновий Королев… Сергей Величкин…

Величкин сначала даже не понял.

— Я? — переспросил он невольно.

Данилов молча кивнул головой.

Величкин оборвал клок розовой промокательной бумаги и разорвал его на-трое.

Это было нелепо! Произошла глупая ошибка, которую нужно немедленно исправить! Он не может, просто не имеет права ехать! Данилов читал еще какие-то фамилии, что-то говорил, но ничего этого Величкин не слышал.

— Прошу слова, — сказал он хрипло, перебивая чью-то речь. К нему недоумевающе обернулись с передних стульев.

Большие часы выстригли своими стрелками еще пятнадцать минут из жизни Величкина когда наконец Данилов сказал:

— По личному вопросу слово имеет…

Величкин потер рукой пересохшие губы.

— Формально, может быть, это и так, — начал он, — не по сути дела мой вопрос далеко не личный. Это может показаться мальчишеством и самонадеянным хвастовством, но от того уеду я завтра в деревню на два года или нет, зависят серьезнейшие общие интересы. Я не хотел все это говорить, но приходится.