Дружба - Виктор Дмитриев

— Мы с ним, вот с Зотовым, не ученые и, вероятно, никогда ими не будем. Обдумывая резец, мы всего меньше беспокоились о торжестве науки. У нас была одна цель и задача…

— Вы на бильярде играете? — неожиданно перебил его профессор. — Простите, простите, — тотчас спохватился он. — Зачем я вас перебил… Пожалуйста, продолжайте!

Сергей положил пресс-папье.

— Вы сказали, профессор, что на свете есть только одна страна, в которой стоит жить и которой стоит отдавать самого себя: наука. Да, и по-нашему существует такая страна. Но ее название пишется не пятью, а четырьмя буквами! — Величкин снова воодушевился и снова взмахнул пресс-папье.

— То-есть?

— СССР! И мы ей, этой стране, хотим отдать все, что у нас есть. О, это очень немного! Только самих себя со своим мозгом, нервами, талантом, со всем, что в нас хорошего.

Зотов кашлянул и задвигался в своем кресле. Величкин рассеянно взглянул в его сторону и продолжал:

— Чтобы устроить мало-мальски заметное достижение в области вашей чистой науки, профессор, нам бы надо прожить и проработать еще пятьдесят лет. А нам некогда и стране нашей некогда! Нужно кончать скорее, сегодня, сейчас, немедленно!

Величкин так торопился выгрузить все душившие его слова, что на последние ему нехватило воздуха, и он произнес их почти хриплым шопотом.

— Да, сейчас я особенно ярко понял, что выросло совсем иное поколение, — сказал профессор. — В вас гудит ток другого напряжения. Я чужой вам! Многое и вас мне непонятно и даже несимпатично. Ваша узость например. Какая-то особая болезненная нетерпимость, почти фанатичность. Право, когда вы вертели пресс-папье, мне минутами казалось: «А что если он возьмет да и треснет меня этой игрушкой по башке». Ей-богу, у вас такие глаза…

Все трое засмеялись.

— А самое главное, — закончил профессор, — я просто старый брюзга, а вы жители великой страны. Какой, вы хотите знать? Это будет уж третья. Страна молодости — вот как я ее назвал бы!

Когда Зотов вышел на крыльцо, профессор, наклонив бороду к уху Величкина, конфиденциальным шопотом сказал:

— А все-таки в ваше изобретение я не верю. Нет-с, не верю!

У трамвайной остановки друзья развернули профессорскую записку и перечли ее несколько раз. Лавр Петрович писал с ятями, хотя и без твердых знаков.

— А здорово ты его срезал, Сережка, — сказал Зотов. — В этом отношении ты молодец. Хотя, по совести сказать, ты рассуждал, как демобилизованный красноармеец-избач в благонравном агитационном рассказе для деревни.

— Что же, я и есть демобилизованный красноармеец, — весело возразил Сергей. — Только что не избач. А ты? Как бы ты изволил рассуждать? — спросил он, тщательно пряча в бумажник записку.

— Подходит тринадцатый номер, — сказал Зотов. — Знаешь, у нас в Москве 39 трамвайных линий, а в Берлине 297!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весь день над городом висело грузное оловянное небо, а под вечер пошел первый снег. Настоящий первый снег всегда идет вечером.

Галя вышла из дому и остановилась у парадного. Собственно говоря, ей бы надо сейчас читать товароведение. Она сама не понимала, зачем и куда пойдет. И однако уже через пять минут она шла по Ильинке.

Вечер холодно искрился и легко опьянял. Морозная пыль дрожала и серебрилась на рыжих шерстинках Галиной телячьей куртки. Каракулевый воротник смешивался с ее черными волосами, и снег на черном сверкал, как стеклярус. Все встречные смотрели молодыми, чуть пьяными глазами и беспричинно улыбались своим отражениям в витринах. Под каблуками хрустело, точно Галя ступала по туго накрахмаленному белью. Прохожие, их шубы и шляпы были обрызганы мыльной пеной.

Галя шла долго. Заметив, что попала на Новинский бульвар, она решила навестить Величкина.

— Сережи нет дома, — сказала Елена Федоровна, вздыхая. — Если хочешь, посиди со мной, напейся чаю, или я тебе дам адрес Зотова. Они там сидят, как медведи в берлоге, и высасывают из лапы свое изобретение.

— Какое изобретение? — удивилась Галя.

— А бог их знает!

И Елена Федоровна принялась жаловаться на судьбу, навязавшую ей беспутного сына.

Когда Галя вошла в комнату, Величкин и Зотов только-что закончили в первом варианте черновой чертеж резца.

На радостях они возились и барахтались.

Гордость зотовской комнаты — мягкое кресло с вылезшим волосом — рассыпалось под тяжестью их тел, точно склеенное из спичек. Зотов притиснул Сергея к кровати и, нажимая подбородком плечо Величкина, кричал:

— Сдавайся.

— Однако изобретение подвигается вперед гигантскими шагами, — сказала Галя, снимая обеими руками ушастую шапку.

Борцы, тяжело дыша и одергивая измятые рубашки, поднялись.

— Откуда ты, Галька, знаешь об изобретении? — спросил Величкин.

— Из газет, конечно, — ответила Галя.

— Галя, если бы я был древнеримский грек, я бы сказал, что в таком виде ты похожа на эту, как ее… на Диану.

— Брось, Сережа, что за глупости… — сказала Галя. — Идемте лучше гулять. Я пришла позвать вас.

— Полагаю, Сережа, возражений не будет? — быстро сказал Зотов.

Ему не терпелось поскорей спровадить Галю из комнаты. Унизительная нищета здешней обстановки была не для женщин.

— Стало быть, пойдем? — весело спросила Галя, снова надевая шапку.

Величкин быстро оценил положение. Галя пришла к Зотову. Может быть, они условились заранее. Даже наверное. Недаром Иннокентий настаивал, чтобы сегодня работать непременно здесь. Какого же чорта ему мешать и «путаться под ногами у чужой свадьбы»? Не его присутствие никто не рассчитывал.

— Я дойду с вами до угла. Мне нужно к завтрему приготовить доклад, — мрачно соврал Величкин.

— О чем у тебя доклад? — с интересом спросила Галя.

— Об этом… ну, о текущем моменте.

— Жаль! — Галя огорченно сдвинула брови. — Ну, что ж поделаешь…

«Ври больше, — с озлоблением подумал Величкин. — Сама — «жаль», а сама…»

Попрощавшись с друзьями, Величкин долго смотрел им вслед, не обращая внимания на толчки прохожих. Снеговая сетка сгустилась и сомкнулась за ушедшими. Он чувствовал, что сделал непоправимую глупость. Минутами ему хотелось побежать за Галей и Зотовым, но поперек улицы был протянут шлагбаум рокового «неудобно».

— Ну и пусть! — ворчал Величкин. — Подумаешь!

Что, собственно, «ну и пусть» и о чем надлежало «подумать», он и сам не знал.

«И опять на полянах моих ладоней твоего аромата ландыши», — вспомнил он строчку из какого-то плохого стихотворения. Величкин нарочно простился с Галей последней, чтобы унести ее прикосновение в свое одиночество.

Мимо проезжали пролетки с поднятыми верхами. Тень клеенчатых балдахинов скрывала лица седоков. Были видны только ноги — две пары ног в каждом экипаже. Мужские — в узких модных брюках, в острых змеиных ботинках — и женские ноги, обтянутые развратными и великолепными телесными чулками. За ними угадывались пышные и доступные тела, открывающиеся легко, как американский замок. Доступность я невидимость делали их соблазнительными. Трудно было поверить, что это заурядные уличные проститутки с хриплыми голосами и фиолетовым носом.

«У меня даже нет денег, чтобы хорошенько напиться или насладиться с этой дамочкой десятирублевым блаженством». — подумал Величкин со злостью.

Величкин вернулся к Зотову и, не раздеваясь, в мокрой и снежной кожаной куртке кинулся на кровать. Ему до смерти не хотелось итти домой, пить чай, разговаривать с матерью, смотреть как она штопает его зеленые носки, и рассказывать ей о международной политике.

Он лежал в быстро редевшей темноте, курил и злобно ворочался, проклиная то собственную глупость, то коварство Гали Матусевич. То он готов был бежать за Зотовым и Галей в кино, то решал при встрече не здороваться с этой свиньей Галькой.

Зотова очень удивило, что Галя отказалась пойти в кино за его счет.

— У меня есть деньги, — просто сказала она, доставая маленький кошелек.

Когда они вошли в зал и разыскали свои стулья, картина еще не началась, хотя оркестр уже играл. Но вот скрестились два голубых ножа. Занавес раскололся и растаял. На плоский экран вышли люди. Под бурную музыку и треск проекционных аппаратов они любили, ревновали, смеялись и смывали кровь с ладоней.

Картина оказалась отличной. Это была настоящая вещь, высокое произведение большого искусства.

Люди в зрительном зале, целый день простоявшие за прилавками, прощелкавшие арифмометрами, просплетничавшие и прообедавшие, переставали сопеть, жевать шоколад и даже кашлять, когда драматическая колесница тормозила на точках наивысшего напряжения.

Галя наполовину сняла куртку и так замерла. Если бы сейчас какой-нибудь безумный шутник крикнул «пожар!» — она, может быть, одна осталась бы в опустевшем зале, растроганная и увлеченная игрой теней на полотне.