Парабола моей жизни - Титта Руффо

Когда отремонтированные станки были водворены на свои места и готовы к применению, сор Ромоло, кроме платы за вторую неделю, преподнес мне еще пятьдесят лир. Но я от них отказался, говоря, что он и так уже хорошо вознаградил меня, так как мне удалось отложить целиком все, что я заработал; кроме того,— сказал я,— их манера обращения со мной, радость разделять их трапезы и пользоваться их обществом дороже для меня любой денежной суммы. Когда я предупредил, что в случае, если у них нет больше для меня работы, я уже могу уйти, сора Роза, несмотря на то что я действительно починил и восстановил все, что только было возможно, сделала вид, что не поняла моих слов и под предлогом, что я им еще необходим, с величайшим удовольствием задержала меня еще на неделю. Удовольствие с моей стороны было неменьшим.

В течение третьей недели я, изо всех сил желая быть полезным, по собственной инициативе отправился в Альбано и купил там кисточки, лаки и другие тому подобные вещи. Я заново покрыл лаком все двери; побелил кабинет фермера; поправил его письменный стол — между прочим, довольно уродливый; привинтил медные ручки к дверям и ящикам и переделал еще множество других мелочей, о которых не стоит упоминать. Надо сказать, что в одну неделю дом стал неузнаваемым. Работать и зарабатывать таким способом, откладывая все заработанные деньги для мамы — в этом была моя радость, кстати доставлявшая большое удовольствие моим хозяевам. В общем, в короткий срок эти двое славных фермеров привязались ко мне как к сыну. Я заметил, что когда я говорил о моей матери,— а это бывало нередко,— сора Роза испытывала нечто вроде ревности и повторяла, что моя мать много счастливей ее, так как имеет еще детей, наполняющих радостью ее жизнь.

В четверг на четвертой неделе сор Ромоло повел меня к сапожнику в Дженцано, и там сняли мерку с моей ноги. Я спросил, для чего это? «Увидишь, когда придет время»,— ответил фермер. В следующий понедельник, в тот день, когда я, собственно говоря, должен был бы оставить ферму, появляется вдруг сапожник с великолепнейшей парой высоких сапог. Они были такие же, как те, в которых сор Ромоло ходил на охоту, и доходили мне до бедер. Когда их натянули мне на ноги, я совсем растерялся. Сначала сказал, что, право же, не заслужил такого подарка; потом согласился принять их как память и, наконец, заявил, что они сослужат мне службу, когда я, как это у меня запланировано, направлюсь пешком в Неаполь. «Ну, причем тут Неаполь и Палермо!» — закричал фермер, с улыбкой посмотрев на жену.— Ты останешься здесь с нами столько времени, сколько захочешь. Будем вместе ходить на охоту, и ты поможешь мне держать ферму в порядке. Договорились?» Можно себе представить, с какой радостью я принял это предложение! Вне себя от волнения, я обнял сору Розу (сора Ромоло я как-то стеснялся), выражая благодарность за проявленную ко мне доброту как с ее стороны, так и со стороны ее мужа. Глаза доброй женщины были полны слез. «Дитя мое,— говорила она,— ну куда тебе идти? Где тебе будет лучше, чем здесь? Мы тебя любим и привыкли видеть тебя постоянно, ты нам как сын. Если ты нас покинешь, здесь после тебя останутся только тоска и печаль. Разве ты не видишь, что Ромоло не может уже обходиться без тебя?» В этот день мы сели за стол в настроении еще более радостном, чем обычно. Беседа наша затянулась допоздна. Пожелав мне спокойной ночи, сор Ромоло предупредил, что завтра мы с ним пойдем обедать к его приятелю, фермеру в одном из поместий князей Торлония. Теперь он повсюду брал меня с собой; я больше не был его служащим, а его неразлучным другом. Он достал для меня прекрасное ружье и научил меня обращаться с ним. Мы часто ходили на охоту, но я не любил убивать птиц. Однажды я был вынужден выстрелить в одну из них, на которую он мне указал. Она находилась на расстоянии нескольких шагов от меня, и я ее ранил. Это была маленькая славка-черноголовка. Я попал ей в глаз. Подержав ее немного в руках, я почувствовал такую жалость, что с этого дня был не в состоянии произвести ни одного выстрела. Все мое существо восставало против бессмысленной жестокости. Я сказал сору Ромоло, что нахожу бесчеловечным стрелять по таким маленьким существам. Но он к этому привык, и гибель птички не производила на него никакого впечатления. И даже, как водится, чем больше ему удавалось настрелять птицы, тем он больше радовался. Я же продолжал сопровождать его и на следующие охотничьи вылазки, но, в то время как он подкарауливал дичь, я читал книги. Эти месяцы, за исключением тех моментов, когда меня охватывала тоска по родному дому, прошли как сказка. Я чувствовал себя окруженным уважением и лаской и, чтобы быть достойным этого отношения, всячески старался приносить пользу в хозяйстве.

И когда для меня не находилось никакого дела, я всегда старался что-нибудь придумать.

Времени для отдыха и для мечтаний у меня оставалось достаточно. Вставал я всегда очень рано и, сидя у окна, пока фермеры еще спали, вдыхал живительный утренний воздух, блаженно ощущая, как свежий ветер овевает мне лицо и волосы и любовался, как восходящее солнце заливает своим божественным светом огромную римскую область. Наслаждаясь, я закрывал глаза, и вдруг в моем воображении вставал образ мамы; она говорила со мной, ласково жалуясь на мое отсутствие, и тогда тоска по ней и желание ее видеть в одно мгновение сметали все другие чувства. Иногда я растягивался на лугу за гумном с книгой в руках, погружаясь в чтение или следя за облаками, которые, нагромождаясь на горизонте, то и дело меняли свои очертания и уплывали куда-то к неведомым рубежам. Я терял представление о времени. Из этого блаженного состояния к действительности возвращал меня голос соры Розы, звавший меня пить утреннее кофе с молоком.

И вдруг однажды днем на ферму прибежал запыхавшийся Ригетто. Его прислал сор Джулиано, и он сообщил, что отец мой ждет меня в остерии. Неожиданная новость пригвоздила меня к двери. В одно мгновение в сознании моем возникла сцена нашей ссоры, но сейчас я вспомнил ее без тени возмущения или досады. Я больше не чувствовал ни гнева, ни протеста, нет, мною овладело даже чувство какого-то умиления, какой-то сердечной растроганности. То, что отец меня разыскал, заставило меня почувствовать, как я в глубине души все же любил его и, несмотря на наши нелады, сейчас не мог или не хотел видеть в нем ничего, кроме самых лучших его сторон. Я тотчас побежал в винный погреб, чтобы сообщить сору Ромоло неожиданную новость. Фермер очень взволновался, и желание познакомиться с моим отцом так овладело им, что он вызвался отвезти меня в Альбано на своей двуколке. Сора Роза, занятая на кухне приготовлением обеда, приняла новость так, как будто дело шло о величайшем несчастье. «Смотри,— сказала она голосом, в котором слышались слезы,— обещай, что вернешься с Ромоло. Скажи своему отцу, что ты здесь у хороших людей, что тебе хорошо и бояться тебе нечего». Я постарался ее успокоить, вскочил в двуколку к сору Ромоло и Ригетто, и мы поехали. Дорогой хозяин против обыкновения нервно стегал кнутом свою кобылу, и мы приехали в Альбано скорее, чем обычно. Когда мы подъехали совсем близко, я попросил сора Ромоло остановиться и подождать здесь, пока я выйду из остерии и позову его. Не зная, в каком настроении отец и как он меня встретит, мне не хотелось, чтобы фермер оказался свидетелем обидного конфликта, который вполне мог возникнуть между отцом и мной. Сердце мое часто и беспорядочно билось. Спустившись по ступенькам, которые вели в остерию, я сразу увидел отца. Он сидел на том месте, где обычно сиживал я, и беседовал с моим старичком. Перед ним стояла литровая бутылка вина, наполовину опорожненная.