Стихотворения - Саша Черный

Мираж

С девчонками Тосей и ИннойВ сиреневый утренний часМы вырыли в пляже пустынномКривой и глубокий баркас.

Борта из песчаного крема.На скамьях пестрели кремни.Из ракушек гордое «Nemo»[205]Вдоль носа белело в тени.

Мы влезли в корабль наш пузатый.Я взял капитанскую власть.Купальный костюм полосатыйНа палке зареял, как снасть.

Так много чудес есть на свете!Земля – неизведанный сад…«На Яву?» Но странные детиШепнули, склонясь: «В Петроград».

Кайма набежавшего валаДрожала, как зыбкий опал.Команда сурово молчала,И ветер косички трепал…

По гребням запрыгали баки.Вдали над пустыней седойСияющей шапкой Исаакий[206]Миражем вставал над водой.

Горели прибрежные мели,И кланялся низко камыш:Мы долго в тревоге смотрелиНа пятна синеющих крыш.

И младшая робко сказала:«Причалим иль нет, капитан?»Склонившись над кругом штурвала,Назад повернул я в туман.

Над всем

Сквозь зеленые буки желтеют чужие поля.Черепицей немецкой покрыты высокие кровли.Рыбаки собирают у берега сети для ловли.В чаще моря застыл белокрылый хребет корабля.Если тихо смотреть из травы – ничего не случилось,Ничего не случилось в далекой несчастной земле…Отчего же высокое солнце туманом затмилосьИ холодные пальцы дрожат на поникшем челе?..

Лента школьников вышла из рощи к дороге лесной,Сквозь кусты, словно серны, сквозят загорелые ноги,Свист и песни, дробясь, откликаются радостно в логе,Лягушонок уходит в канаву припрыжкой смешной.Если уши закрыть и не слушать чужие словаИ поверить на миг, что за ельником русские дети, —Как угрюмо потом, колыхаясь, бормочет траваИ зеленые ветви свисают, как черные плети…

Мысль, не веря, взлетает над каждым знакомым селом,И кружит вдоль дорог, и звенит над родными песками…Чингисхан[208], содрогаясь, закрыл бы ланиты руками!Словно саван, белеет газета под темным стволом.Если чащей к обрыву уйти – ничего не случилось…Море спит, – переливы лучей на сквозном корабле.Может быть, наше черное горе нам только приснилось?Даль молчит. Облака в голубеющей мгле…

* * *

Грубый грохот северного моря.Грязным дымом стынут облака.Черный лес, крутой обрыв узоря,Окаймил пустынный борт песка.Скучный плеск, пронизанный шипеньем,Монотонно точит тишину.Разбивая пенный вал на звенья,Насыпь душит мутную волну…На рыбачьем стареньком сараеКамышинка жалобно пищит,И купальня дальняя на сваяхАвстралийской хижиной торчит.Но сквозь муть маяк вдруг брызнул светом,Словно глаз из-под свинцовых век:Над отчаяньем, над бездной в мире этомБодрствует бессонный человек.

* * *

Тех, кто страдает гордо и угрюмо,Не видим мы на наших площадях:Задавлены случайною работой,Таятся по мансардам и молчат…Не спекулируют, не пишут манифестов,Не прокурорствуют с партийной высоты,И из своей больной любви к РоссииНе делают профессии лихой…Их мало? Что ж… Но только ими рдеютПоследние огни родной мечты.Я узнаю их на спектаклях русскихИ у витрин с рядами русских книг —По строгому, холодному обличью,По сдержанной печали жутких глаз…В Америке, в Каире иль в БерлинеОни одни и те же: боль и стыд.Они – Россия. Остальное – плесень:Валюта, декламация и ложь,

Развязная, заносчивая наглость,Удобный символ безразличных – «наплевать»,Помойка сплетен, купля и продажа,Построчная истерика тоскиИ два десятка эмигрантских анекдотов…

Русская Помпея

* * *

Прокуроров было слишком много!Кто грехов Твоих не осуждал?..А теперь, когда темна дорогаИ гудит-ревет девятый вал,О Тебе, волнуясь, вспоминаем, —Это всё, что здесь мы сберегли…И встает былое светлым раем,Словно детство в солнечной пыли…

Весна на Крестовском[209]

А. И. Куприну

Сеть лиственниц выгнала алые точки.Белеет в саду флигелек.Кот томно обходит дорожки и кочкиИ нюхает каждый цветок.Так радостно бросить бумагу и книжки.Взять весла и хлеба в кульке,Коснуться холодной и ржавой задвижкиИ плавно спуститься к реке…Качается пристань на бледной Крестовке.Налево – Елагинский мост.Вдоль тусклой воды серебрятся подковки,А небо – как тихий погост.Черемуха пеной курчавой покрыта,На ветках мальчишки-жулье.Веселая прачка склонила корыто,Поет и полощет белье.Затекшие руки дорвались до гребли.Уключины стонут чуть-чуть.На веслах повисли какие-то стебли,Мальки за кормою как ртуть…Под мостиком гулким качается плесень.Копыта рокочут вверху.За сваями эхо чиновничьих песен,А ивы – в цыплячьем пуху…Краснеют столбы на воде возле дачки,На ряби – цветная спираль.Гармонь изнывает в любовной горячке,И в каждом челне – пастораль.Вплываю в Неву. Острова – как корона:Волнисто-кудрявая грань…Летят рысаки сквозь зеленое лоно.На барках ленивая брань.Пестреет нарядами дальняя Стрелка[210].Вдоль мели – щетиной камыш.Всё шире вода – голубая тарелка,Всё глубже весенняя тишь…Лишь катер порой пропыхтит торопливо,Горбом залоснится волна,

Матрос – словно статуя, вымпел – как грива,Качнешься – и вновь тишина…О родине каждый из нас вспоминая,В тоскующем сердце унесКто Волгу, кто мирные склоны Валдая,Кто заросли ялтинских роз…Под пеплом печали храню я ревнивоПоследний счастливый мой день:Крестовку, широкое лоно разливаИ Стрелки зеленую сень.

Гостиный двор

Как прохладно в гостиных рядах!Пахнет нефтью и кожейИ сырою рогожей…Цепи пыльною грудой темнеют на ржавых пудах,У железной литой полосыЗеленеют весы.Стонут толстые голуби глухо,Выбирают из щелей овес…Под откос,Спотыкаясь, плетется слепая старуха,А у лавок, под низкими сводами стен,У икон – янтареют лампадные чашки,И купцы с бородами до самых коленЗабавляются в шашки.

«Сатирикон»

(Памяти Аркадия Аверченко[211])

Над Фонтанкой сизо-серойВ старом добром ПетербургеВ низких комнатах уютныхРасцветал «Сатирикон».За окном пестрели баркиС белоствольными дровами,А напротив Двор Апраксин[212]Подымал хоромы ввысь.

В низких комнатах уютныхБыло шумно и привольно…Сумасбродные рисункиРазлеглись по всем столам.На окне сидел художникИ калинкинское пиво[213],Запрокинув кверху гриву,С упоением сосал.

На диване два поэта,Как беспечные кентавры,Хохотали до упадуНад какой-то ерундой…Почтальон стоял у стойкиИ посматривал тревожноНа огромные плакатыС толстым дьяволом внутри[214].

Тихий крохотный издатель[215]Деликатного сложеньяПробегал из кабинета,Как испуганная мышь.Кто-то в ванной лаял басом,Кто-то резвыми ногамиЗа издателем помчался,Чтоб аванс с него сорвать…

А в сторонке в кабинетеГрузный медленный Аркадий,Наклонясь над грудой писем,Почту свежую вскрывал:Сотни диких графомановИзо всех уездных щелейНасылали горы хлама —Хлама в прозе и в стихах.

Ну и чушь! В зрачках хохлацкихИскры хитрые дрожали:В первом ящике почтовом[216]Вздернет на кол – и аминь!Четким почерком кудрявымПлел он вязь, глаза прищурив,И сифон с водой шипучей,Чертыхаясь, осушал.

Ровно в полдень встанет. Баста!Сатирическая банда,Гулко топая ногами,Вдоль Фонтанки шла за нимК Чернышеву переулку[217]…Там в гостинице «Московской»Можно вдосталь съесть и выпить,Можно всласть похохотать.

Хвост прохожих возле сквераОборачивался в страхе,Дети, бросив свой песочек,В рот пихали кулачки:Кто такие? Что за хохот?Что за странные манеры?Мексиканские ковбои?Укротители зверей?..

А под аркой министерстваОколоточный знакомый,Добродушно ухмыляясь,К козырьку взносил ладонь:«Как, Аркадий Тимофеич,Драгоценное здоровье?»– «Ничего, живем – не тужим…До ста лет решил скрипеть!»

До ста лет, чудак, не дожил…Разве мог он знать и чуять,Что за молодостью дерзкой,Словно бесы, налетятГоды красного разгула,Годы горького скитанья,Засыпающие пепломВсе веселые глаза…

Пасха в Гатчине[218]