Обитель любви - Жаклин Брискин

— Значит, кроме вас, некому показать мне родовой замок семейства Гарсия.

Он привязал лошадей к столбу в галерее и показал на поросшие сорняками потолочные балки.

— Видите? Скреплены сыромятными ремнями. В Паловерде изготавливали собственные гвозди, но даже они были слишком дороги. Балки перевязывались еще сырыми ремнями. По мере того как кожа высыхала, она сжималась и намертво скрепляла балки. А черепицу на крышу привезли из гончарных мастерских миссии Сан-Фернандо, что находится по ту сторону гор.

Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться на галерею. «Странная парочка, — подумал он. — Она в аккуратном костюме черного сукна, в маленькой шляпке с высокой тульей, и я в пыльном и помятом платье пастуха».

В первой же комнате, в которую они вошли, не было крыши и были высажены все окна. Сохранились только толстые, в четыре фута, саманные стены.

— Здесь была столовая. По-испански — comedor, — проговорил Бад. — Она была построена сразу же, вместе с домом. А когда требовалось расширить помещение, собирали индейцев и делали пристройки. — Они перешли в соседнее помещение, более узкое, но и более длинное, чем столовая. В стене напротив них виднелись дверцы духового шкафа в виде арки. Над ним висел проржавевший крюк. — Эта комната тоже была построена одной из первых. Без cocina — кухни — не обойтись. Здесь не было стульев, потому что поварами были индейцы. Впрочем, видите? — Он показал на сломанную деревянную табуретку. — Тут сидела женщина, которая должна была раздувать огонь в очаге веером из соколиных перьев. Одна индианка просидела на этой табуретке почти сорок лет!

— Ужасно! Представляю, как ей было душно и скучно!

— Она была индианкой, не забывайте. В этом закутке была кладовая. Видите, ни одного окошка. Кладовая была постоянно закрыта, и ключи от нее всегда были при матери. А вот эта комната... Знаете, что здесь было?

Она приподнялась на цыпочки в своих ботинках для верховой езды и заглянула в окно, разбитое стекло в котором торчало неровными краями.

— Эта квадратная норка напоминает римские бани в миниатюре.

— Прекрасно! Это и есть баня.

Они прошли по галерее с растрескавшимся полом, заглядывая и в другие комнаты. Он показал ей часовню, комнату священника, салон для музыкальных вечеров. Проходя по пустынной галерее, они вспугнули зябликов, свивших гнезда в карнизах крыши. Птицы с шумом принялись носиться по двору. Амелия даже вздрогнула от неожиданности.

— Это всего лишь птицы, — сказал Бад, взяв ее за обтянутую перчаткой руку.

Он шел, не выпуская ее руки, порой останавливаясь, чтобы рассказать о том или ином обычае старого гостеприимного ранчо. Он никак не мог забыть тот поцелуй. «Она ребенок, — твердил он себе, — ребенок. Почему я не могу думать о ней как о ребенке?»

— А это sala, — проговорил он. Ему пришлось отпустить ее, так как одной рукой он не мог открыть массивную дверь. — То есть гостиная.

— А там что? — спросила она, показывая на кучку вылинявших тряпок в углу комнаты.

— Fazardas — одеяла. Ими укрываются пастухи. Они ночуют здесь, так как это единственная во всем ранчо комната, где не протекает крыша. Видите рисунок на потолке?

Она вошла в комнату и задрала голову.

— Геральдическая лилия, — сказала она по-французски.

Он последовал за ней.

— Вы говорите по-французски как на родном языке, дорогая, — проговорил он. Его голос гулко прозвучал в пустой комнате.

— А мне нравятся ваши испанские словечки.

— А мне нравятся твои волосы, — сказал он, коснувшись густых прядей, выбивающихся из-под маленькой шляпки для верховой езды. — Я знавал нескольких куртизанок, но только великие, — он проговорил последнее слово, подражая ей, с французским прононсом, — были поистине высший класс. Как ты, милая.

— Вы всех своих наложниц называете «милая» и «дорогая»?

— Не всех, милая.

— Я предпочитаю «дорогая».

— Пусть будет «дорогая», — понизив голос, проговорил он. — Это обращение я оставлю только для тебя. — Он обнял ее за плечи и ощутил, что она вся дрожит. «Не надо, — подумал он. — Не надо опять».

Но на этот раз она сама поцеловала его. Когда их губы встретились, в ушах у него зазвенело.

— Нет, — сказал он.

— Ты не хочешь целоваться?

— Я уже объяснил. Это слишком.

Проведя рукой по его подбородку и шее, она снова его поцеловала. Ее поцелуй, медленное блуждание ее языка таило в себе такую нежность, какой он не испытывал прежде. Местные девственницы всегда напружинивали стянутые корсетами тела, будто готовились к отражению возможного нападения. А шлюхи сразу переходили к делу. Даже с Розой, своей первой девушкой, он такого не испытывал. Поцелуи Амелии были более нежными и более страстными. Это были поцелуи ребенка.

— Бад, я хочу, чтобы мы... Ну, я хочу, чтобы мы сделали то, что все делают.

Он толкнул дверь, и она закрылась. Проржавевшие, выкованные вручную петли скрипнули, с земли взвилась пыль. Он обвил обеими руками ее изогнутый стан и поцеловал ее в приоткрытые губы.

«Я тоже хочу, — подумал он. — Пусть хоть раз в жизни не будет победителя и жертвы. Пусть будет только та сладкая грусть, которую я чувствую к ней и к себе».

— Да, — прошептал он и начал расстегивать пуговицы на ее костюме.

С маленькой золотой булавкой пришлось немного повозиться. Не переставая целовать ее, он расстегнул перламутровые пуговицы ее английской блузки. Узкая расшитая лента поддерживала лиф. Под ним, как он увидел, ничего больше не было. Сглотнув, он проговорил:

— Милая, я хочу тебя больше, чем когда-нибудь кого-либо хотел. Но я не вправе так поступать. Ты должна остановить мужчину. Амелия, прошу тебя, останови меня!

Она подняла на него карие влажные глаза. Он потянул за ленточку, обнажив стройное тело, лишенное пышных прелестей, которые большинству мужчин показались бы желанными. Но сама беззащитность ее узких плеч, изящество ее юной груди глубоко его взволновали.

Вскоре у них в ногах уже валялась его скомканная одежда и ее надушенное, сшитое в женском монастыре нижнее белье, похожее на морскую пену. Их обоих охватила сильная дрожь. Он уложил ее на кучу одеял.

Наступила минута гораздо более трудная для Бада, чем для Амелии. Он сейчас шел на риск, чувство которого глубоко сидело в нем: шлюхе платишь наличными, а порядочной девушке — всей своей жизнью. Ему живо припомнилось, как исказился рот Розы, когда она крикнула: «Я не собираюсь рожать твоего маленького шкурника!»

«Остановись, — мысленно приказывал он себе. — Остановись!»

Но он уже не мог остановиться.

— Ты обиделся. Я не хотела тебя обижать, — прерывисто дыша, проговорила она, прижимаясь к нему. — Ты такой красивый, такой красивый!