Правосудие Зельба - Бернхард Шлинк

— Фрау Бухендорфф, Мишке мне очень понравился, и мне тяжело слышать о его смерти. Но мы с вами оба знаем, что даже самый лучший водитель не застрахован от неожиданностей на дороге. Почему вы думаете, что это был не несчастный случай?

— Вы знаете путепровод над железной дорогой между Эппельхаймом и Виблингеном? Вот там это и случилось две недели назад. По сообщению полиции, Петера занесло на мосту, машина пробила ограждение и упала на рельсы. Он был пристегнут, но оказался погребенным под машиной. У него были сломаны шейные позвонки, и он скончался на месте. — Она всхлипнула, достала носовой платок и высморкалась. — Извините. По этому маршруту он ездил каждый четверг — после сауны в эппельхаймском бассейне он обычно репетировал со своей группой в Виблингене. Он занимался музыкой и был отличным клавишником. Дорога через мост — прямая, асфальт был сухой, и видимость там хорошая. Иногда там, правда, бывает туман, но в тот вечер было ясно и сухо.

— Свидетели есть?

— Полиция никого не нашла. Да и время было позднее, около одиннадцати вечера.

— А техническая экспертиза машины?

— В полиции говорят, что машина была исправна.

О Мишке можно было и не спрашивать. Его отвезли в отдел судебно-медицинской экспертизы, и если бы там были установлены наличие алкоголя в крови, инфаркт или еще что-нибудь в этом роде, фрау Бухендорфф сказали бы об этом в полиции. Я на секунду представил себе Мишке на каменном столе патологоанатома. В молодости я в качестве прокурора часто присутствовал на вскрытии. Я мысленно увидел, как они потом набивают ему брюшную полость «древесной шерстью» и зашивают ее крупными стежками.

— Позавчера были похороны…

Я задумался.

— Скажите, фрау Бухендорфф, кроме того, что вы мне рассказали, у вас есть еще какие-нибудь причины сомневаться в том, что это был несчастный случай?

— В последние недели он очень изменился. Был раздражен, рассеян, замкнут, из дома его было не вытащить. Со мной общался мало. Однажды чуть ли не вышвырнул меня — иначе это не назовешь. И никакие расспросы не помогали, он либо отмалчивался, либо отвечал уклончиво. Я уже думала, что он нашел другую, но потом он вдруг опять вспыхнул таким чувством, какого даже раньше не проявлял. Я уже вообще не знала, что и думать. Как-то раз меня одолела ревность, и я… Вы, наверное, думаете, что я от горя совсем расклеилась и что это обычная истерика. Но то, что случилось в тот день…

Я подлил ей кофе и взглядом предложил продолжать.

— Это было в среду. Мы оба взяли отгул, чтобы провести наконец побольше времени друг с другом. День как-то сразу не задался; и потом, это скорее мне хотелось побольше времени провести с ним, чем ему со мной. После обеда он сказал, что ему часа на два нужно отлучиться, съездить в вычислительный центр. Я видела, что он врет, и здорово расстроилась и разозлилась. Я чувствовала исходивший от него холод и уже представляла его с другой. И вот я сделала то, чего сама всегда терпеть не могла… — Она закусила губу. — Я проследила за ним. Он поехал не в вычислительный центр, а на Рорбахерштрассе, а потом в гору через Штайгервег. Мне было нетрудно незаметно следовать за ним. Он ехал на Солдатское кладбище. Я старалась держать приличную дистанцию. Когда я подъехала к кладбищу, он уже оставил машину на стоянке и вышел на центральную дорожку. Вы ведь, наверное, знаете Солдатское кладбище и эту дорожку, которая, кажется, ведет прямо в небо? В конце этой дорожки стоит огромный, почти с человеческий рост, грубо отесанный памятник из песчаника, похожий на саркофаг. Петер направился прямо к нему. Я вообще уже ничего не понимала и пошла за ним, прячась за деревьями. Когда он был уже почти в конце дорожки, из-за памятника вышли двое мужчин, быстро и бесшумно, словно возникли из воздуха. Петер смотрел то на одного, то на другого; у меня было такое впечатление, как будто он хотел заговорить с ними, но не знал, к кому из них обратиться.

Потом все произошло за считаные секунды. Петер повернулся к тому, что стоял справа; другой сделал два шага и, оказавшись у него за спиной, схватил его за руки. Второй ударил его в живот, потом еще и еще раз. Все происходило как во сне. Эти типы казались какими-то бесстрастными роботами, и Петер даже не пытался защищаться. Он, наверное, как и я, тоже был словно парализован. И все мгновенно кончилось. Когда я побежала в их сторону, тот, что бил Петера, спокойно, почти бережно снял у него с носа очки, бросил их на землю и растоптал. Потом они отпустили Петера и так же бесшумно и быстро, как появились, скрылись за памятником. Я еще несколько секунд слышала, как они бежали по лесу.

Когда я подбежала к Петеру, он, скрючившись, лежал на боку. Я… Впрочем, это не имеет значения. Он мне так и не рассказал, зачем поехал на кладбище и почему его избили. И не спросил, почему я поехала за ним.

Она умолкла. Судя по ее рассказу, Мишке имел дело с профессионалами, и я понял, почему она сомневается в случайности его гибели.

— Нет, фрау Бухендорфф, я не думаю, что это у вас истерика. Может, было еще что-нибудь, что показалось вам странным?

— Разные мелочи. Например, то, что он снова закурил. И совсем забросил свои цветы, так что они все засохли. Он и со своим другом вел себя очень странно. Мы встречались с ним в один из этих дней, потому что оба не знали, что делать. Я рада, что вы мне поверили. Когда я попыталась рассказать в полиции эту историю с кладбищем, они не проявили к ней никакого интереса.

— Вы хотите, чтобы я провел расследование и сделал то, чего не удосужилась сделать полиция?

— Да. Ваши услуги, кажется, стоят недешево. Я могу предложить вам десять тысяч марок, но мне хотелось бы знать настоящую причину гибели Петера. Вам нужен аванс?

— Нет, фрау Бухендорфф, мне не нужен аванс, и я пока не готов дать вам свое согласие. Все, что я сейчас могу, это, так сказать, провести предварительное следствие. Мне надо задать кое-какие вопросы, проверить кое-какие следы, и только тогда я смогу решить, возьмусь ли я за это дело или нет. Это будет недорого. Вы согласны на такие условия?

— Хорошо, господин Зельб, давайте так и сделаем.

Я записал несколько адресов, телефонов и сведений, пообещал держать ее в курсе и проводил ее до двери. На улице все еще шел дождь.

3

Серебряный Христофор

Мой старый друг, комиссар Нэгельсбах, служит в гейдельбергской полиции. Он давно ждет ухода на пенсию: с тех пор как он в пятнадцать лет начал свою карьеру с должности посыльного городской прокуратуры Гейдельберга, он уже успел построить из спичек Кельнский собор, Эйфелеву башню, Эмпайр-стейт-билдинг, Университет имени Ломоносова и замок Нойшванштайн, но копию Ватикана, свою главную мечту, которую невозможно реализовать, совмещая это занятие со службой в полиции, он откладывал на пенсионные годы. Я тоже с интересом жду развития событий. Творческая эволюция моего друга прошла на моих глазах. В его ранних работах спички были чуть короче обычных. Они с женой отрезали спичечные головки бритвенными лезвиями. Нэгельсбах тогда еще не знал, что спичечные фабрики выпускают спички и без головок. Его поздние творения приобрели за счет более длинных спичек нечто готическое. Поскольку его жена после перехода на длинные спички уже ничем ему помочь не могла, она принялась читать ему вслух, когда он работал. Начав с Ветхого Завета, прямо с Книги бытия, она в настоящий момент читает ему «Факел» Карла Крауса.[67] Так что комиссар Нэгельсбах — человек образованный.

Я позвонил ему утром, и когда в десять часов приехал к нему в Управление полиции, он сделал мне копию протокола.

— С тех пор как существует эта защита данных, у нас уже никто не знает, что можно, а что нельзя. Я решил для себя, что лучше не знать, чего нельзя, — сказал он, протягивая мне протокол. Он состоял всего из нескольких страниц.

— Вы знаете, кто составлял протокол?

— Хесселер. Я сразу подумал, что вы захотите с ним поговорить. Вам повезло: он сейчас здесь, и я уже предупредил его о том, что вы придете.

Хесселер сидел за пишущей машинкой и что-то с большим трудом печатал. Я все никак не возьму в толк, почему полицейских не учат как следует печатать на машинке. Может, в расчете на то, что это послужит дополнительной мерой воздействия на подозреваемых и свидетелей, для которых вид печатающего полицейского — настоящая пытка. Это действительно пытка: полицейский мучается сам и мучает машинку, вид у него при этом несчастный и ожесточенный, он страдает от сознания своего бессилия и в то же время готов на все — довольно зловещая и взрывоопасная комбинация. И если это не всегда побуждает подозреваемого или свидетеля к более искренним и подробным признаниям, то, во всяком случае, отбивает у него охоту менять свои уже с таким трудом зафиксированные и оформленные показания, как бы полицейский их ни исказил.