Проза - Василий Алексеевич Слепцов

мы застали его. Не без некоторого сердечного волнения проходил я коридором, где попались нам несколько человек учеников, в затрапезных халатах, с коротко остриженными, точно выщипанными головами и с затасканными книжонками в руках. Когда мы вошли в убогую комнатку учителя, он пил чай, встретил меня уже как знакомого и предложил чаю. С Ф[окиным] он не был знаком, несмотря на то что Ф[окина] знает весь город. Учителя духовного училища живут особняком и ни с кем почти не знаются, кроме духовенства. Я объяснил ему мое желание — видеть училище, но он сказал, что не может меня ввести в класс без позволения инспектора, который был тут же в училище и исполнял должность преподавателя греческого языка.

— Погодите, я схожу, спрошу.

Он ушел. Я стал рассматривать тетрадки учеников, кучей лежавшие на окне. Это был перевод из Саллюстия. На другом окне лежал табак, чай, вакса и другие принадлежности туалета. За ширмочками кровать; на стене какая-то жалкая картина духовного содержания; у стены стол, диван, несколько стульев да самовар за занавеской. Вот и все. Вернулся учитель с разрешением, и мы все трое пошли по каменной лестнице с обшарканными ступеньками наверх; и так как рекреация уже кончилась, то мой знакомый учитель привел нас в свой класс. Он учил латинскому языку. Ученики вскочили, и старший прочел молитву. Я попросил заставить кого-нибудь переводить для того, чтобы мне удобнее было рассмотреть учеников. Боже мой, что это такое?!. И еще, говорят, в Осташкове духовное училище одно из лучших в этом роде. Во-первых, меня поразил особенный запах, который так и бросается в нос, только что отворишь дверь в класс. Что это за запах, трудно определить. Это какая-то смесь, букет какой-то, составленный из запаха капусты, кислых полушубков и дегтярных сапог, смешанный с запахом живого человеческого тела, и притом такого тела, которое бог знает с которых пор не было в бане и страдает изнурительной испариной; только испарина эта уж остыла и прокисла. Это не тот прелый запах жилого покоя, который всем известен; а другой, уже успевший сконцентрироваться, прогоркший, страшный запах. Комната нетоплена, и ученики сидят кто в чем пришел: в халатах, тулупах, в кацавейках, с бабьими котами на ногах, другие даже в лаптях, простуженные, с распухшими лицами и торчащими вихрами. Уныние какое-то на лицах, точно все ждут наказания. В другом классе шла арифметика. Учитель вызвал ученика к доске и задал задачу. Ученик вылез из парты, поклонился учителю, как будто остерегаясь, чтобы тот его по шее не ударил, и поправил себе штаны. Другой ученик подошел к учителю, точно так же поклонился и подал мел. Наконец, в третьем классе, где ученики были уже постарше и относительно лучше одетые, преподавал сам инспектор, молодой человек очень робкого вида. Когда мы вошли в класс, ученики встали и не садились до тех пор, пока им не велели сесть. Один ученик делал конструкцию, а другой, уж не знаю зачем, молча стоял за ним и смотрел в книгу. Поблагодарив инспектора за позволение, мы вышли в коридор; вдруг бежит за нами инспектор.

— Милостивейший государь!..

— Что вам угодно?

— Осмелюсь утруждать вас моей всепокорнейшей просьбою.

— Сделайте одолжение.

— Я имею некоторое дело, о котором желал бы переговорить с вами без свидетелей.

Я записал его адрес и обещал на днях зайти.

Письмо четвертое

ОБЩЕСТВЕННЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ

Однако город, несмотря на свою стойкость, начинает сдаваться понемногу. На скрытность, как видно, надежда плоха: нет-нет да и проврешься. И чем долее я живу здесь, тем чаще представляются случаи видеть, как осташи провираются, а уж на что, кажется, лукавый народ. Сегодня, между прочим, даже без всякого с моей стороны желания, пришлось быть незримым свидетелем одной из тех сцен, которые разыгрываются теперь на разный манер по всему русскому царству. Хотя дело это и не относится прямо к городу, но тем не менее я считаю долгом его сообщить.

Рано утром разбудил меня разговор в соседней комнате. Еще сквозь сон слышу, кто-то ругается. Такая досада меня взяла: спать хочется, а не дают! Однако, нечего делать, проснулся, слушаю. Что за черт! ничего не разберу. Ходит кто-то по комнате и орет:

— Ах, разбойники! ах, разбойники!.. Уморили!.. совсем уморили!.. Ничего не понимают!.. Ничего… Ах, мошенники!.. Велик оброк!.. а? велик оброк!.. Ах, мошенники! Да ведь земля-то моя? Анафемы вы эдакие! а? Моя земля? а? Моя она, что ли? а? Понимаете вы? Понимаете? а? а? а?..

— Это точно, что… — уныло отвечает несколько голосов, и в это время слышится скрип мужичьих сапогов, происходящий, по всей вероятности, от переминания с ноги на ногу.

— Ну, так что же вы? — продолжает тот же голос. — Ну! что же вы? а? а?

— Да мы, Лександра Васильич, — мы ничаво, только что вот…

— Что же «только»-то? а? «Только»-то что же? Черти! черти! Что же «только»-то? а?

— Мы про то, что трудновато быдто… — нерешительно отвечает мужичий голос.

— Землицы нам еще бы, то есть самую малость, — робко вступается кто-то.

— Не сподручна она, землица-то эта.

— А-а! Так вам земли еще давай и оброка с вас не спрашивай! Ах, разбойники! а? не сподручна! а? Ах, мошенники! трудновато! а? ах, негодяи! Да ведь вы прежде платили же оброк? а? платили?

— Платить-то мы точно что платили. Платили, Лександра Васильич. Это справедливо, что платили. Как не платить, — отвечают все в один голос.

— Мы завсегда… — добавляет еще кто-то.

— И больше платили? а? Платили ведь и больше?

— Больше, Лександра Васильич.

— И не жаловались? нет? Ведь не жаловались? а?

— Что ж жаловаться! Лександра Васильич, дело прошлое…

— Мы жаловаться не можем, — опять добавляет кто-то.

— Так что же вы? Что же вы теперь-то? а?

— Мы ничаво, Лександра Васильич, — мы только насчет того, что которая земля, то есть, к нам теперича отходит…

— Ну!

— Ну, что, значит, она супротив той-то, прежней-то…

— Ну, ну!

— Скупенька землица-то эта, — вкрадчиво замечает еще один голос.

— Камушек опять… Камушку-то оченно уж добре много.

— А вы его вытаскайте, камень.

— Помилуйте, Лександра Васильич. Где ж его вытаскать? Ведь он скрозь, все камушек.

— Ну, так навозцу, навозцу подкиньте!

— Позвольте вам доложить, Лександра Васильич, — начинает один мужик, выступая.

— Ну, что тебе?

— Сами изволите знать: какой у мужика навоз? Скотинешка опять, какая была, поколемши.

— А-а! Ну, так что ж мне делать? Как знаете, так и делайте.

Наступило молчание. Слышно было, что барин ушел в другую комнату, а мужики стали шептаться. Шептались, долго шептались; потом заскрипели сапоги;