Черный человек - Михаил Волконский

Говорил Труворов не красноречиво, но зато убедительно.

— Ну, какая там вам выгода, если их — ну, что там — в Сибирь… А тут дорогой кафтан, и он ваш… того!..

Дунька долго обдумывала, но колебалась; наконец они решили на том, что она постарается, чтобы, насколько возможно дольше, задержать исполнение приговора; о полном же оправдании, разумеется, не могло быть и речи.

Это пахло уже не кафтанами, а можно было получить ей и побольше, но если бы даже князь готов был отдать ей хоть половину своего состояния за свое освобождение — она ничего не смогла бы сделать. Настолько влияния на Косицкого у нее не было.

XXII

В свою очередь и Маша, когда ушел Труворов, не могла дольше сидеть сложа руки. Она упросила Ипатьеву, чтобы та дала ей сани с лошадью, и отправилась к Косицкому.

Теперь через Чаковнина, узнавшего все от Дуньки, она была осведомлена, что приговор ее мужу уже объявлен и что близится исполнение его. Ей почему-то казалось, что, раз приговор будет исполнен, уже нельзя будет ничего сделать, но пока можно еще хлопотать.

Косицкого она застала дома. Он принял ее, вспомнив, что у жены осужденного им Гурлова было очень хорошенькое личико, а он очень любил хорошенькие лица. Он велел ввести к себе посетительницу и, когда она вошла, не встал ей навстречу и не предложил сесть, оставив стоять пред собою. Сам он развалился в креслах у стола.

— Что скажете? — спросил он, оглядев Машу.

Он думал, что она станет плакать и просить, потому что ей ничего другого не оставалось делать. Он посмотрит на ее слезы, выслушает ее просьбы и скажет, что сделать ничего нельзя. Ну, в крайнем случае, утешит ее чем-нибудь.

Но Маша стояла пред ним относительно спокойная и произнесла следующее:

— Я слышала, что вы обвинили моего мужа в убийстве князя Гурия Львовича?

— Он сам сознался в этом.

— Сознание можно вынудить насильно!

— Его никто не вынуждал — это раз, а, во-вторых, все улики против него.

— Как? Улики против него? — почти крикнула Маша. — Какие могут быть улики, когда он сидел запертый в ночь убийства в подвале и никоим образом не имел возможности выйти оттуда? Ключи от его двери — особенные, секретные ключи, такие, что не подберешь других, были у самого Гурия Львовича в спальне. Он всегда приказывал на ночь относить к себе ключи от заключенных. Освобождать мужа послали меня, и я должна была приказать, чтобы сломали дверь, потому что отворить ее не было возможности.

Косицкий широко открыл глаза. То, что говорила Маша, безусловно, меняло положение и действительно служило совершенным доказательством невиновности Гурлова.

— И вы можете доказать, что ключи были у Гурия Львовича? — спросил он.

— Да это все знают, и Авдотья подтвердит. Я думала, что это было известно вам.

— Нет, мне никто не говорил об этом. Отчего же вы молчали до сих пор?

— Да когда же мне было говорить? — воскликнула Маша. — Ведь вы меня ни разу не спрашивали?

В самом деле, сначала в Вязниках Машу арестовали, как соучастницу, и к допросу не приводили. Потом ее держали в тюрьме, в городе, и тоже ни о чем не спрашивали. Сама она прийти и рассказать, как сегодня, не была в состоянии, потому что сидела арестованная. Теперешнее ее заявление переворачивало теперь все дело. Это заявление являлось новым и существенным обстоятельством.

— Конечно, — произнес Косицкий, — то, что вы говорите, является совершенно новым обстоятельством, и его следовало рассмотреть.

— Ну, и рассмотрите! — проговорила Маша.

— Да как же теперь, когда уже приговор постановлен и вообще все так, казалось, правильно было и хорошо, и вдруг… вы… Ах, как это скучно! — вдруг искренне вырвалось у Косицкого.

— Но ведь вы же все-таки не оставите этого дела без пересмотра, не дадите торжествовать неправде! — заговорила Маша, подступая к графу.

Она заговорила горячо и страстно. Она говорила долго, напоминая ему и о Боге, и о милостивом правиле покойной императрице Екатерины: что лучше оправдать десять виновных, чем обвинить одного неповинного. Она была очень хороша, с блестящими глазами и разгоревшимися щеками, и Косицкий, глядя на нее, все-таки прежде всего видел в ней хорошенькую женщину.

«Очень мила, очень! — повторял он себе, рассматривая Машу. — Но, Боже мой, неужели же нужно опять пересматривать весь процесс?.. Нет, авось это как-нибудь уладится и не придется снова начинать все дело!..»

Между тем во время этого разговора Маши с Косицким явилась Дунька, входившая в эти часы к графу без доклада. Увидев прежнюю свою товарку по сцене, она остановилась и недоумевающе оглядела сначала Машу, потом Косицкого.

— Что это? — спросила она с долей строгости в голосе, свидетельствовавшей о том, что она была уверена, что держит графа до некоторой степени в руках.

Видимо, она и в самом деле имела на это право, потому что Косицкий немного смутился при ее появлении.

— Госпожа Гурлова просит за мужа, — пояснил он, делая усилие, чтобы подавить свое смущение.

Маша сейчас же узнала Дуньку, как только та появилась. Отношения Дуньки к Косицкому ей были уже известны из сегодняшнего рассказа Чаковнина.

Маша до того была охвачена одним только желанием во что бы то ни стало освободить мужа, что в первую минуту чуть было не бросилась к Дуньке, чтобы упросить ее заступиться за неповинного. Но это движение было мимолетным. Маша спохватилась вовремя и вовремя опомнилась, рассудив, что такая просьба будет только лишним и, очевидно, не нужным унижением, которое ни к чему не приведет. Не такова была Дунька (Маша знала это), чтобы тронуться просьбой. Поэтому с ее приходом Маше ничего не оставалось, как уйти.

К тому же и Косицкий слишком явно был стеснен ее присутствием.

И Маша ушла, не добившись никакого определенного ответа от графа.

Дунька молча проводила ее глазами.

— Разве по вечерам занимаются деловыми разговорами с хорошенькими женщинами? — подступила она к графу, как только Маша ушла.

— Да, право же, она просила за мужа, — повторил Косицкий.

— Верю, что просила, но пускать ее не следовало.

— Она только что освобождена сегодня из тюрьмы — раньше не могла прийти.

— Все равно не следовало. Этак ты меня живо в трубу пустишь — на все четыре стороны.

— Не пущу! Ведь ты знаешь, что ты мне одна по вкусу…

— Ну, еще бы! — подбоченясь, подхватила Дунька. — Такой другой не найдешь… Ну-ка, попробуй найти!

— Да ведь я и не обещал ей ничего, — в примирительном уже духе заговорил граф, — ведь она ушла от меня ни с чем.

— Ну, а если я просить стану вот за этого самого Гурлова?

Косицкий подумал, что она шутит.

— Ну, ты — другое дело! — смеясь, ответил он.

— Ну, так вот, я и прошу за него, чтобы было ему отсрочено исполнение приговора.

— Ты это серьезно? — удивился граф.

— Совершенно серьезно.

— С какой же стати ты вдруг за него просишь?

— А ни с какой стати! Так вот вдруг вздумалось!

— Странная имажинация!

— Там, как хочешь называй, а только сделай для меня, чтобы приговор отсрочить. Ведь что-что, а протянуть лишнюю неделю всегда можно.

— Да, но для этого нужно найти причину.

— Найди!

Косицкий заложил руки за спину и стал ходить по комнате, серьезно задумавшись. Это несуразное, внезапное ходатайство Дуньки за Гурлова, которое он объяснил себе просто бабьим капризом, служило как бы указанием судьбы на то, что следует уважить по справедливости просьбу Маши, в свидетельстве которой чуялась несомненная правда. Но если это так, то ведь приходилось пересмотреть поконченное уже дело и начинать все сызнова. Этого сильно не хотелось Косицкому.

— Вот что, — заговорил он. — Известно ли тебе, что в подвале у покойного князя Гурия Львовича были в камерах и казематах какие-то особенные замки с особенными ключами, так что их никаким другим ключом отпереть не было возможности?

— Известно! — ответила Дунька.

— И ключи эти хранились в спальне у самого князя?

— Совершенно верно; они хранились у него.

— Значит, Гурлов был заперт и не мог вылезти из каземата в ночь убийства?

— Ну, вот тебе и причина для отсрочки приговора!

— Да это — причина для оправдания даже. Но для этого нужно, чтобы ты показала под присягой про ключи и замки.

— И покажу, — начала было Дунька, но вдруг остановилась. — Приговор когда исполнять будут? Послезавтра?

— Да.

— Ну, вот послезавтра рано утром я и покажу под присягой!

— Отчего же не завтра?

— Завтра все равно праздник!..

Она была права — на другой день было воскресенье.

XXIII

Однако на самом деле Дунька назначила свое показание под присягой через день недаром, а с некоторым, не лишенным предусмотрительности расчетом. Дело было в том, что она договорилась-таки с Труворовым относительно его кафтанов. Они порешили на том, что если Никита Игнатьевич отдаст ей два расшитые кафтана, тогда она сделает так, что приговор будет задержан в исполнении.