СНТ - Владимир Сергеевич Березин

Мы сидели, слушая скрип внутри дома, давно ставшего музеем.

– Ты хотел бы жить у моря? – спросил меня Ваня.

– Во всякое время, кроме летнего. Только я ведь не всегда бездельник. Может, я устроюсь на работу.

Я сказал это с некоторой долей неуверенности, и Ваня, почувствовав моё страдание, не стал меня мучить и перевёл разговор на другое.

– Удивительное дело – я встречаю всё больше мужчин, что кокетничают своим возрастом, не уменьшая, а увеличивая его.

– Это те, кому нужно купить пиво и сигареты? – съязвил я.

– Не, среди этого возраста как раз убавление – перед контролёрами и кассирами. А вот среди сорокапятилетних – сплошь и рядом «я стар, но зато могу пять раз за ночь». То есть можно упирать на «пять раз», но этот типаж упирает на «я стар, но».

– Мужчины часто врут другим мужчинам. Пять, шесть, какая разница… Особенно здесь, на юге.

– Это была метафора упрощения. Я слышал варианты типа: «Я пожил, видел старый мир, но в этом году обогнул земной шар на яхте», «Я застал Хрущёва, но снимаю молоденьких чувих», «Мне много лет, но какой у меня байк… Байк, а не лимузин» – с упором на то, что они совершили подвиг, преодолевая свой (в общем-то, небольшой) возраст.

– «Я пожил, видел старый мир», – сказал молоденькой вампир.

– «Вампиры Кунцево, вампиры Свиблово и вампиры фабрики Ногина»…

– Всё это – разговор о бессмертии.

Мы помолчали, потому что действительно хотелось говорить о бессмертии. А бессмертна лишь поэзия. Даже дома смертны, не квартиры, а именно дома, такие, какие хотели мы для себя как-нибудь построить.

– Знаешь, – сказал Ваня, – самые интересные дома – это мастерские. То место, где человек не просто живёт, а работает. Ну там кузница, горн, железяки там всякие висят. Или у скульптора – дюжина голов-бюстов, на каком-нибудь памятнике хозяйская шляпа, на каменном начальнике пиджак вместо вешалки висит.

– А у математика что?

– У математика то же самое. Запах формул, будто запах шахмат. Видел дом главного ракетного конструктора в Москве? Очень впечатляет. Или вот баня, в которой советские писатели жили посреди рязанских лесов. Баню видел? Да что с тобой говорить?!.

В доме опять заскрипело, а потом и вовсе хлопнула какая-то дверь.

К нам приближались шаги, – видимо, кто-то из сотрудников вылез из своего закутка и решил на нас поглядеть.

Это был молодой человек в старомодном пенсне.

– Прислушался к вашему разговору, простите.

– Да ничего, – отвечал Ваня, – это ведь такой летний стиль: шум моря, вино, беседы о высоком. Мы тут вежливые гости. Не сорим, не кричим, помогаем, если что. Причём беседы наши идут в переменном составе. Один наш товарищ как раз уехал, а правильное количество для разговора – это три человека. Про это всяк может в Писании прочитать.

– То, что чтите Писание, – это хорошо. А то, знаете, в семнадцатом году зашёл в трамвай один революционный матрос и стал проповедовать на новый манер: и Бога у него нигде нет, и на войне этот матрос его не видал, и в мирной жизни не обнаружил. И тут какая-то старушка как брякнет: «Да рылом ты не вышел, чтобы Бога-то видать!» Так все и сели.

Со вкусом рассказал эту историю наш собеседник, будто очевидец, а не прилежный читатель чьих-то мемуаров.

– А стесняюсь спросить, – вдруг произнёс человек в пенсне отчего-то свистящим шёпотом, – а как вы относитесь к советской власти?

– В смысле? Как кончилась, так я к ней стал лучше относиться. Так-то я вообще монархист.

– Монархист? Это прекрасно.

– Ну, прекрасно не прекрасно, а кого на царство звать – непонятно.

– Как кого?!

– Да вот так, – зло сказал Ваня. – Некого. Вопрос о монархии показывает, какая каша находится в головах наших соотечественников. История царей в России ведётся с Ивана IV, имеет массу традиций – от того, что только в России царь имел право зайти за алтарь, до сложных проблем престолонаследия.

Наш собеседник закивал, а Ваня продолжил:

– Беда в том, что представления о монархии спутаны, как мочала.

Я и сам не большой любитель демократической формы правления и склонен к монархизму, но отдаю себе отчёт, что видов монархии – множество. Есть монархии декоративные, есть монаршьи дворы, ставшие чем-то вроде зоопарка в большом городе, которым принято умиляться, есть честные африканские цари, что едят подданных на завтрак не в переносном, а прямом смысле.

Современный обыватель в это старается не вникать – хороший царь для него что-то вроде барина, что приедет и всех рассудит, но непременно – в его, обывателя, пользу. Поэтому нечто идеальное заключено в образе Александра III: бородатый, похож на медведя, крепок телом и любитель выпить, у страны передышка между потрясениями, викторианская Россия, одним словом…

Тут наш гость как-то занервничал.

– Но, следуя этой картине, мы должны ожидать, что вскоре услышим цокот копыт по Тверской и боярин Михалков, в привычной себе роли государя, проследует для уже настоящей коронации в Успенский собор.

А в этом сразу видна некоторая неловкость.

С неловкости очень сложно начинать доверительное правление. (А в отсутствие оного нет смысла звать кого-то на царство – разве как каторжные герои Достоевского, что делали что-то себе во вред, только ради перемены участи.) К тому же, в условиях равноправных религий, сама идея царской власти сомнительна. Светских царей не бывает. Миропомазание сообщает монарху некоторую долю святости, шутить с этим не стоит. Шутить имеет смысл над собой – над тем смешным и скорбным обстоятельством, что мы не можем, оглядевшись вокруг, назвать имя человека, чей авторитет и строй жизни не показались бы смешными в сочетании с короной из Алмазного фонда.

– Да, – закручинился наш собеседник, – государя императора убили. И Гумилёва расстреляли.

– Так и Мандельштама…

– Мандельштама?! – вскинулся наш гость.

Я никогда не любил этих начётчиков, что прекрасно знают, каким образом кого убили, кто сам умер, а чья жизнь истончилась неведомым образом, и начинают поправлять ошибки.

– С Мандельштамом ничего не понятно, – примирительно сказал я.

– Хорошо, что непонятно, а то я тревожился, – вдруг успокоился гость.

– Так вот, настоящий дом должен быть у моряков, у путешественников – в общем, тех людей, что проводят много времени вдали от него. К примеру – лётчики и моряки. Вот они – настоящие поэты.

– Не всякие моряки, – не согласился Ваня. – Представь себе подводников. Запах немытых тел, тусклый свет ламп и общая печаль. Какие там стихи?

– Ну отчего же? – вступился за жителей глубин человек в пенсне. – Я знавал одного немца-подводника, который писал стихи. Может, если бы он летал на аэроплане или дирижабле, судьба бы его