Тяпкатань, российская комедия (хроника одного города и его народа) - Тихон Васильевич Чурилин

У Каппеля – в холе, потом, когда он уехал в Бороншвейх в свой и оставил Кипапу-подпагая своего додому – в полухоли, а апосля – в голи, в трахтере. В додоме летом на балконе житие было житьишкинским: массыи донимали. Кричат на его: подпогай, подпугай, гай-гай, птичькя!! – поори ж, поори ж. И орал подпагай дико: – Дддд-рррр… Дддуррраккк-ииии-и! И-дддио-ттыы!! Поп-кка уммнник! Умннилик! Каррриуулл, ажжжаи, ажжинн – и все гоготали, а женчины до вввиззг’, а ддетти ддо хррипоты аж! Но всё-таки кормили белхлебом и с чаем с сахаром. Но потом сдали в трахтир; тут ему и была задвижка, а оттуда он лёг спинкой вверх на пеньки.

Конец Кипапу

В трактире-анпире в бешеном пиру, в отгарном похмелии изни-тожилса Кипапу, подпугай навовся, насовсем, навеки, амминь. И то: воздушок был што не надо: вонь, гам, дрябезг, дым, угар, пар, жар, душь. И засосало Кипапу, кровь его холубую-заморскую россейское пекло – побрила Кипапу в последний раз матушка-Смерть, искарёжил ево гам-шум-крик – перестал он сам кричать, и в одну ночь слетел с жёрдочки на пол клетки – и задрал ножки кверху: помер подпугай. А в его зраках замер чудный-дивной-раззамечательный пийзаж: деревя райские, солнца-опаловые, луны златые, и речки-поперечки. И утром солнце рассейское повстречалось в последний разок в розобранном зраке с братьями солнцами опаловыми, древа райские, неподвижные, увиделись с липами тополями, берёзками руцкими, и луны златыя переглянулись мёртвыми очами с нашим печаленным месяцем. Братец Дон же просверкал поперечным сестрицам речкам, аминь. И поволокли кипапу на двор, подержал его чуть на ладошке мальчик-подполовой-Васькя – и забросил в пеньки, в центр двора. Там и засох подпугай Кипапу, безванно, безвинно подгибший. А иссосал ево жисть трактир-анпир и воонпир.

Случай первой, животиный именно.

С о б а к а

Происхождение, классовое, род, пол, имя и прочее.

Собака была уголовная, т. е. для углрозыска и полицеи – дробьепман28, англичанин, буржуй, кобель, Каток имя. Масть – чёрная с жёлтым, честь-честь. Ростом великоват – ну и весом, известно, тяжол. С пуд (38 ф. 52 зол.). Принадлежал он барину и от барина перешел к Гаврилфёдричу, буфетчику, чайнику и канарейколюбцу. Приобрёл он иво для близиру29 и для блажи, ибо сам был блажным, юрод, почтишто. Каток его любил и больше никово. Был мррачный и всё лежал, а никого не подпускал, и, боже мой! сичас ощетинится и ощерится: ну, тут беда! все бегут. Страшный чорт был. Но сторож раззамечательный и находчик пропаж, сычик: всё свыщет. Однажды ушла иголка в тело у нашей горняшки Анютки. Дали иму понюхать другую её иголку – а он и нашёл ту – и где ох, – луча и не говорить. А по секрету – в левой полужопке, туды ушло. Эдак-дак вот ет так сышик!!

Ешшо и так было – известно, возле трахтера, котор’ на ярмарошную плошшадь фасадом – а на площаде́ конные ярмороки бывали – вертюкались и лезли к ему разные там люди – и меж протчим, и конокрадьё (барышники) – так вот оно како дело было – однажь поставили на двор лошатку, коньца́, знаменитова прям – аргамака степного, ворон – масть. Поставил нивесть хто – кипец, ет, верна, лошадиныи́, барышник, он, поставил, ево он, да забыл, долговатенько – двенедель, за харч конев, – платил уперёд, там з’ овёс, ну и сянцо, ет – однак’ за коньцом т’ – всё не приходилось приттить. Так, однак’, ет, закипела история: к конькю т’ сам исправник Попов пожаловал, д’ Игупка помочник, чорт, фароон-дух-мент лютой, д’ оспода околодочные – барины – всей братьей. Эдак-дак.

Ну, штош – конёк-то уворованный оказался-был – фью-ю-ю-ю!! изъяли ево, хозяин нашёлся – ну, однак’ вора-то не изима́ли ишшо. Нет, ево, нет, и дух простыл, след, а кто, ет, он – неизвестно. Ну, тады, и пригодился Каток – дали иму унюхать конькя, д’ и пустили п’ последнему следу. Каток нюханул ет, д’ морду кверху – сысчик т’ ему по своему и хватил: алле, гаврит, заанныван, д’ ляшк’ патри! Каток т’ и побяжи, д’ неизвестно куда! Побяжал д’ и пропал – а там, ет, и вернулси, ды сысчика т и повяди за собой. А за сысчиком с Катком и все, кучей. И поймали вора, кипца-липу, конокрад’-дьявола, а Каток т’ не тошто привёл всех, а прям’ и иво приташшил – из-под кровати достал, за брюки за сапоги вывез – и представил – во те и ляшк’ потри! Прям з’ анныван, ет, взял! А тот т’ меж периной и тюфеком затирялси! было. На-о-ош-шолси! Представилси!!

А затем, сотоваришши кипца-липы, сами те же, в отплат задвинули Котка в туды, где несть ни печали ни воздыхания, а жизнь безконечная! Полторы уньции стерихнину30 иму стравили: капут Каток!

К а п у т К а т к о в с к и й

Каток ни-ково ни на дворе ни в додоме не слухал, конешно, и ни отково пишшыи своей не брал – кроме Гаврилфёдрыча, хозяйка, д’ ет, ешша была девчонка, бутылки мыла в складе. Ну, ет, Иленкина сестра и Полинкина, из Стрельцов, ну, ет, скажем, каторая лед-холот телом т’ была – вот чриз ету иво люббофь иво и сгуббили. Девк’ т’ тожа ни при тчём, промманули иё, дура была молодая, биз разума-ума. Ну, вот, однажд, на двор мяс подбросили шматток, прям’ к складу. Ну, мясо – мясо, в гризце-пыльце, ктош иво из людиев возьмёт? Вот идёт девка из обеду д’ и нойди шматок т’ – э! говорит, д! Ет из поварни потеряли, аль Надежвасильна утеряла, аль Максим-дворник из леднику. – Э! говорит! Каток, Каток, Каток, Каток! Каток к ней. Она ему, дура т’ и дай. Каток т’ понюхал и заворчал первый раз: чужое понял, вражие. Она ж, дура, возьми мясо то к сибе в склад, д’ сядь наиво (под жоп) ну и напустила этово духу (то исть не какого духу, а, прям, из телу, не тожь, что б, там, вони, не-е-есть). Ну-у мясцо нагрелось, духом попиталось, прежний дух т’ и потиряйся. Вышла, ет, мясо взяла вновь ды ему: Каток! На! Каток понюхал – промахнулси, так чирез женчину пропал: съел. А вмяси и был сетрехнин лютой, ят.

Девка – ушла, Каток упал на спинку – и – закорчился и засучил тело, свело ему лапы, свело иму груть, свело сердце. И на пасть нашла пена – словно избесилси Каток. Пена бьёт, в теле корчи, чёрная шерсть – проседела, иней упал, капут настигнул, конец начался. И пронёсся тихой дошь минутов, майский второй дожжик, слёзы закапили из глаз собачьих – вспомнил он барина, вспомнил Гаврилфёдрича – а исзади встала в тумане, в ро́дах, старая Англия. – Засерел старый Лондо́н, зачернел Гайд-парк, где случилась первая любовька иво далёкова передка – И взвыл последнеи песнеи Каток, такой страшной, что перепуганные людие сказали Гаврилфёдрычу одно страшное и для людиев слово: сбесился!

Вышел Гаврилфёдрыч из-за буфету, бледный, д’ – трясучий – а назаду, в руке, ривольверт. Подошёл. Посмотрел. Вывел исзаду правую руку-смерть. Бббббах, ааах! И кончился капут, настала блаженная смертыня.

В комнате сзади буфету-чайново.

А, Гаврьвфёдрчу! Что скушной? – Ничаво, здрасте кумочки, сдрасте, осподда, здрастегости дорогие!

– Д’ ты сядь! Д’ ты што? Гаврь? Гаврь?—

– Ды што, кумочки, Каток помер, сбисившись, я иво сичас прикончил, час назад. – Да