Доктор Бладмани, или Как мы стали жить после бомбы [litres] - Филип Дик

Скорее, я спущусь в ад, чтобы посмотреть, как там дела, сказал он себе, а затем сразу же вспомнил маленькую рыжеволосую женщину в джинсах, которая то ли вскочила в его пикап, то ли позволила ему втянуть себя в машину (сейчас он не помнил, как это случилось на самом деле), и ему показалось, что он должен ехать за ней и убедиться, что с ней все в порядке. Далеко ли она живет? — думал он. Как мне найти ее? Он уже хотел снова увидеть ее, он никогда не встречал и не видел никого похожего на нее. Было ли все случившееся между ними результатом шока? Поступала ли она так раньше и — что важнее — поступит ли так снова?

Однако он не поворачивал назад; руки его онемели, казалось, из них ушла жизнь. Он был измотан до крайности. Я знаю, что еще ничего не кончено, сказал он себе. Им удалось сбросить одну бомбу в район заливов, и они не остановятся, они будут расстреливать нас и дальше. Сейчас он видел в небе короткие очереди световых вспышек, и через некоторое время дальний гром сотрясал его пикап и заставлял машину дергаться и становиться на дыбы. Это прекращают свое существование бомбы, решил он. Может быть, вступили в действие силы обороны. Сколько нам еще предстоит вынести!

Не стоило также забывать о радиации.

Облака над его головой медленно плыли на север. Он знал, что облака радиоактивны, но, казалось, они были слишком высоко, чтобы как-то повлиять на жизнь внизу, на его жизнь и жизнь этих кустов и деревьев вдоль дороги. Может быть, все мы через несколько дней лишимся сил и умрем, думал Эндрю Джилл. Может быть, это только вопрос времени. Стоит ли прятаться? Не лучше ли повернуть к северу и попытаться убежать подальше? Но радиоактивные облака идут именно на север… Я лучше останусь здесь, сказал он себе, и попытаюсь найти какое-нибудь пристанище. Вроде бы я когда-то где-то читал, что этот район наименее опасен: воздушные потоки проходят в глубь материка к Сакраменто, минуя Вест-Марин.

Пока что ему не встретилось ни единого человека. Только та женщина — единственное человеческое существо, которое он видел после падения первой мощной бомбы, после того, как осознал, что происходит. Ни машин, ни пешеходов. Но они скоро покажутся, думал он. Скоро тысячи людей начнут подниматься сюда, умирая по пути. Беженцы. Может быть, надо как-то подготовиться, чтобы помочь им… Но у него в «фольксвагене» не было ничего, кроме курительных трубок, тюков с табаком и бутылок калифорнийского вина из маленьких винных погребов; никакого медицинского оборудования, да он и не знал, как им пользоваться. Кроме того, ему было уже за пятьдесят и у него было больное сердце: пароксизмальная тахикардия. Чудо, что он не получил сердечного приступа, когда они с этой женщиной занимались любовью на заднем сиденье «фольксвагена».

Моя жена и двое детей, думал он. Может быть, они мертвы. Я должен немедленно вернуться в Питаламу. Позвонить?.. Чепуха. Телефон, конечно же, не работает… Он продолжал ехать: бесцельно, не представляя куда и зачем. Он не знал размеров опасности, не знал, окончена атака врага или только началась. В любую секунду меня могут уничтожить, подумал он.

Пока что в своем старом «фольксвагене», который купил шесть лет назад, он чувствовал себя в безопасности. Что бы там ни случилось, автомобиль не изменился; он был по-прежнему крепким и надежным, тогда как — и Эндрю Джилл это чувствовал — весь мир, все остальные вещи ужасно и бесповоротно изменились.

Он не желал видеть это.

Что, если Барбара и мальчики мертвы? — спросил он себя. Странно, но это предположение вызвало у него вздох облегчения. Начинается новая жизнь, свидетельство чему — встреча с рыжеволосой женщиной. Со старым покончено… кстати, табак и вино могут стать теперь очень ценным товаром. Не лежит ли в моем пикапе целое состояние? Если я не поверну сейчас обратно в Питаламу, я могу запросто исчезнуть, и Барбара никогда не найдет меня. Он почувствовал неожиданный прилив энергии и веселья.

Но тогда он, боже упаси, должен расстаться со своим магазином, а это похуже всякой опасности и любого разделения. Я не могу бросить свое дело, решил он. Двадцать лет постепенного налаживания крепких связей с клиентами, кропотливое изучение людских потребностей и служение им.

Хотя… возможно, все мои покупатели мертвы, как и моя семья. Я должен понять, что все изменилось, не только то, что меня не касается.

Медленно ведя машину, он пытался обдумать каждую возможность, но чем больше он размышлял, тем тяжелее и неуютнее чувствовал себя. Не думаю, что кто-нибудь из нас останется в живых, решил он. Возможно, мы все получили дозу облучения, и моя встреча с женщиной на дороге — последнее значительное событие и в моей и в ее жизни; без сомнения, она тоже приговорена.

Господи, думал он с горечью. Какой-то болван из Пентагона прошляпил; у нас должно было быть два или три часа после сигнала тревоги, а было пять минут. Не больше!

Он не питал никакой ненависти к врагу, он ощущал только стыд и чувствовал себя преданным. Возможно, штабные крысы из Вашингтона остались живы и невредимы, забившись в свои бетонные бункеры, как Адольф Гитлер перед концом войны. А нас бросили на произвол судьбы — умирать. Эта мысль не давала ему покоя, это было ужасно.

Вдруг он заметил на сиденье рядом с собой два поношенных шлепанца. Их оставила та женщина. Он печально смотрел на них. Некая память, думал он мрачно.

И затем он вдруг понял: нет, не только память. Это знак для меня: остаться в Вест-Марине, начать все с самого начала. Если я останусь, знаю, я найду ее снова. Надо только быть терпеливым. Вот почему она оставила туфельки; она уже тогда знала, что я поломаю свою жизнь, останусь здесь, что после того, что произошло, я не смогу уехать. К черту мой магазин в Питаламе! К черту жену и детей!

И, весело насвистывая, Эндрю Джилл поехал дальше.

Теперь у Бруно Блутгельда не осталось никаких сомнений: он видел нескончаемый поток машин, стремящихся выбраться из города в одном направлении — на север. Беркли превратился в решето, из каждой ячейки которого выдавливало людей. Жители Окленда, Сан-Леандро и Сан-Хосе — все они протискивались сквозь улицы, ставшие сейчас улицами с односторонним движением. Значит, дело не в моей болезни, сказал себе доктор Блутгельд, стоя на тротуаре и не имея возможности перейти улицу, чтобы добраться до своего автомобиля. Однако он отдавал себе отчет, что, хотя все произошло в действительности, хотя и пришел конец всему, он все равно в ответе за разрушение городов и гибель людей.

Он думал: в каком-то смысле я — причина случившегося.

Нервно стиснув напряженные руки, он сказал себе: я должен внести коррективы. Этого не должно быть. Я должен прекратить это.