Буржуа: между историей и литературой - Франко Моретти

«ее» как их единственный объект. Диспропорцию между Римом и Доротеей лучше и выразить невозможно – да и вообще нельзя было бы выразить без той точности, которая так характерна для прозаического стиля Элиот. Руины и базилики «расположившиеся» в настоящем, которое «убого», и где все живое (лучше «живое и теплокровное») погружается (нет, «кажется, погрузилось») в вырождение, которое «глубоко» и чье «суеверие» «отторгнуто от благочестия». Каждое слово изучено, взвешено, оценено, отшлифовано. «Никогда еще я не испытывала такого страстного желания узнать имена вещей, – пишет Элиот в своем дневнике в Илфракомбе в 1856 году. – Это желание – часть склонности, которая теперь постоянно растет во мне, – избавившись от неясности и неточности, выйти на свет четких, ярких идей»[187]. Избавление от неясности и неточности – это и есть второй семантический слой «серьезности»: связанный с тем, кто „s’applique fortement à son objet“ [усердно занимается своим предметом], как это сформулировано в словаре Литтре (вспоминается вермееровская женщина в голубом с ее сосредоточенным лицом юной Мэри Энн Эванс [настоящее имя Джордж Элиот]). Шлегель пишет в «Атенеуме»: «Серьезность имеет определенную цель, важнейшую среди всех возможных; она не может пробавляться пустяками и обманывать себя, она преследует свою цель неустанно, пока не достигнет ее вполне»[188]. Это чувство ответственности в профессиональной этике; призвание специалиста, который – как рассказчик у Элиот, этот специалист по языку, – целиком отдается выполнению своей задачи. А это, как объяснит Вебер, – не просто внешний долг: призвание современного ученого – и художника – так «тесно» переплетается с процессом специализации, что он становится убежден, что «вся его судьба зависит от того, правильно ли он делает это вот предположение в этом месте рукописи…»[189]. Вся его судьба! Тут вспоминается, конечно, mot juste [точное слово] Флобера и прохладная оценка его стиля у Тибоде: «не свободный, чудесный дар, но плод дисциплины, которого он достиг весьма поздно»[190]. (И Флобер знал это: «Эта книга, – писал он Луи Буйе 5 октября 1856 года, когда увидел отпечатанную „Госпожу Бовари“, – свидетельствует больше о терпении, чем о гениальности – о труде больше, чем о таланте».

Труда больше, чем таланта. Таков роман XIX века. и не только роман. «Итак, озарение, экспромт, – говорит дьявол в «Докторе Фаустусе» Манна:

каких-нибудь три, четыре такта, не больше, правда? Все остальное – обработка, усидчивость. Верно ведь? Хорошо-с. Но мы-то натасканы в литературе, мы сразу замечаем, что экспромт не нов, что больно уж он отдает то Римским-Корсаковым, то Брамсом. Что делать? Давай менять. Но измененный экспромт – разве ж это экспромт? Возьми бетховенские черновики! Тут уж от тематической концепции, как она дана богом, вообще ничего не остается. Он видоизменяет ее и приписывает: «Meilleur». Как мало доверия к божественному дару, как мало уважения к нему в этом отнюдь еще не восторженном «Meilleur»[191].

Meilleur [лучше]. Элиот, должно быть, шептала это слово. А когда перечитываешь эту страницу ее великого романа, задаешься вопросом, а стоило ли оно того? «…А потом обрушились с болью из-за избытка путаных идей, которая перекрывает поток эмоций»: кто может следовать – кто может понять – эти предложения, не потерявшись в этом лабиринте точности? Вспомним Дефо: там проблема с «четкой определенностью и ясной понятностью» прозы заключалась в том, что по мере нарастания «локальной» точности общий смысл страницы делался непрозрачен: множество ясных деталей, складывающихся в весьма туманное целое. Здесь проблема становится более радикальной: у Элиот такое сильное аналитическое призвание, что сами детали могут затруднять понимание. А она все добавляет и добавляет наречия, причастия, придаточные, уточнения. Зачем? Почему точность становится гораздо важнее смысла?

«Какие преимущества дает купцу двойная бухгалтерия!» – читаем мы на знаменитых страницах первой книги «Годов учения Вильгельма Мейстера»:

Это одно из прекраснейших изобретений ума человеческого, и всякому хорошему хозяину следует ввести ее в свой обиход. Порядок и точность усугубляют стремление копить и обретать. Человеку, плохо ведущему дела, неразбериха на руку; ему не хочется подводить счет своим долгам. Зато для хорошего человека нет лучше услады, как ежедневно подсчитывать, насколько прибыло его благосостояние. Даже если случится неудача, она, конечно, огорчит его, но не испугает; он сразу прикинет – сколько скопленных барышей можно положить на другую чашу весов[192].

Одно из прекраснейших изобретений… По экономическим причинам, конечно же, но также, а может быть, и еще больше, по этическим: потому что точность двойной бухгалтерии заставляет людей смотреть фактам в лицо, всем фактам, включая неприятные, скорее даже так – в особенности неприятные[193]. Результатом стало то, что многие рассматривали в качестве морального урока истории: «нечто более зрелое, более смелое, лучше подготовленное к тому, чтобы столкнуться лицом к лицу с неотлакированной действительностью», как выразился Чарльз Тейлор[194]; зрелость «мужественного самоотречения, когда спекуляция потерпела крах, а обманчивые иллюзии намеренно разрушены», добавляет Лоррен Дастон[195]. Принцип реальности. Учитывая рост зависимости каждого аспекта его жизни от рынка, пишут Дэвидофф и Холл, среднему классу пришлось научиться держать свой доход под контролем и обращаться за помощью к «бухгалтерским книгам», которыми его снабжала издательская индустрия, что в конечном счете наложило свой отпечаток на все остальное его существование, как в случае Мэри Янг, которая с 1818 по 1844 год вместе с хозяйственными счетами вела «что-то вроде книги учета прибылей и убытков в семейной и общественной жизни» – «болезней и прививок детей <…> подарков и писем, полученных и отправленных, вечеров, проведенных дома… визитов, нанесенных и полученных…»[196].

Третья сторона серьезности: ernste Lebensführung [серьезный образ жизни] – краеугольный камень буржуазного существования у Манна. Наряду с этической уравновешенностью, профессиональной концентрацией специалиста, серьезность возникает здесь как своего рода сублимированная честность в делах – «почти религиозное уважение к фактам» семейной книги Будденброков, перенесенное на жизнь в целом: надежность, методичность, аккуратность, «порядок и ясность», реализм. В значении принципа реальности, конечно же: где примирение с реальностью из необходимости, каковой оно всегда является, превращается в «принцип», ценность. Сдерживание своих сиюминутных желаний – это не просто подавление, это культура. Представление может дать сцена из «Робинзона Крузо» с его характерным чередованием желаний (жирный шрифт), трудностей (подчеркивание) и решений (курсив):

Впервые выйдя наружу, я открыл, что на острове водятся козы, что доставило мне глубокое удовлетворение; но затем проявилось то несчастное для меня обстоятельство, что они были столь пугливыми, хрупкими и быстроногими, что мне труднее всего на свете было до них добраться. Но меня это не смутило, поскольку у меня не