Готовность номер один - Лев Экономов

— Коллега, чечетку можешь выдать? — спросил он, положив мне на плечо руку с огромным аляповатым перстнем. Я кивнул. — Отменно, — сказал он, приблизился к рампе и объявил: — Сейчас Герман Мотыль исполнит вальс-чечетку. — И стал аплодировать авансом танцору. Дал мне знак начинать.

Я думал, танцевать будет кто-нибудь другой, и все ждал, когда танцор выйдет на сцену. Тогда этот парень спросил:

— Ну что у тебя заело, уважаемый? Начни так: тра-та-та-та-та. Сначала не очень часто, а потом сыпь бисером.

Я начал. И Мотыль, заложив большие пальцы себе под мышки, сорвался с места и пошел по кругу, мелко пристукивая носочками остроносых ботинок. С его красивого белого лица не сходила улыбка. Ему долго аплодировали, вызывали на «бис».

Нашлись среди новобранцев и провожающих акробаты, иллюзионисты-фокусники, гитаристы, певцы. Один из них, то и дело икая, исполнил под всеобщий смех куплеты Мефистофеля.

За то время, пока они выступали, Герман Мотыль сколотил хор, и в заключение этого необычного концерта хористы спели под мой аккомпанемент «Хотят ли русские войны», «Четырнадцать минут до старта» и «Бухенвальдский набат».

В двенадцать дня подали команду выходить на улицу. Нас построили в колонну, сделали перекличку и повели на вокзал. Провожавшие шли по обеим сторонам тротуара, что-то рассказывали друг другу, с опаской посматривали на нашего строгого командира в сапогах, начищенных до ослепляющего блеска, и все качали головами. Тетя Нюша несла мой пузатый чемодан с наклейками.

На вокзал приехал и отец. Мы медленно ходили с ним по перрону, и он говорил мне всякие напутственные слова, в основном, как я должен служить…

Скороход все еще пытается подобраться к свече вспомогательного двигателя.

И я вдруг опять вижу себя со стороны, никчемного и трусливого.

— Ну нет! — говорю я и снова снимаю куртку. Прошу Скорохода уступить мне место. Пока орудую инструментом, Щербина догадался послать Скорохода за лампой для подогрева.

Ничего себе лампа! Она похожа на маленький трактор, на миниатюрную фабрику для производства тепла. Вентилятор гонит по толстым гибким рукавам благодатный теплый воздух, подогретый бензиновыми форсунками, гонит к моим рукам.

Страница четырнадцатая

Полосатая, как зебра, «колбаса» поворачивается на сто восемьдесят градусов. Метеоролог пожимает плечами и, зло чертыхнувшись, идет докладывать руководителю полетов о том, что ветер изменил направление. С ним в авиации пока еще считаются. Теперь придется отбуксировать самолеты в другой конец аэродрома, менять стартовый командный пункт, разворачивать посадочный локатор для обеспечения посадки истребителей с другим курсом. Все это нужно сделать быстро, чтобы не задерживать полеты.

Старший лейтенант Стахов тоже чертыхается. Ему не терпится получить «добро» на вылет. Быстро забирается в кабину, кричит капитану Щербине:

— Эй! Спите вы там, что ли!

Присоединенное к самолету водило прицепляем другим концом к подъехавшему тягачу. Щербина садится к шоферу, а я, конечно, лезу в кузов.

Летчик нетерпеливо машет рукой: трогайте! Скорее, чтобы не злить его, стучу кулаком по крыше кабины, в которой сидят шофер и техник: можно ехать.

Тягач, чуть забирая влево (впереди стоит еще один самолет), трогается с места. И тут происходит совершенно для меня неожиданное — буксировочное приспособление ломается.

Лихорадочно барабаню кулаками по кабине тягача.

— Стоп! Стоп!

Шофер жмет на тормоза, и тягач останавливается как вкопанный.

Самолет по инерции катится вперед. Трах! — это подвесной бак для топлива ударяется о водило. Из пробоины хлещет керосин. Его запах бьет мне в нос. На бетонированной дорожке уже целая лужа. Со стороны инженерного пункта управления идет старший инженер Цветаев, командует:

— Все по местам! Прошу вас, живо!

У самолета остаются только члены нашего экипажа.

У меня вмиг пересыхает во рту. И еще я чувствую, как противно дрожат колени.

Летчик смотрит на меня недобро. Он, наверно, уже в деталях разработал короткий эффективный бой с врагом и, может, уже вообразил, как будет потом докладывать о выполнении задания, как ему тоже вручат письменное поздравление. Я, например, уже все это не один раз представил. И даже порадовался авансом и за своего командира, и за техника, и за себя тоже.

— Ты что, параноик, да? Параноик? — почти кричит мне Стахов.

Я не знаю, что обозначает это странное слово. Но, видимо, что-то нелестное для меня. Я едва сдерживаю себя, чтобы не заплакать.

По приставной лесенке поднимается Щербина, чтобы помочь Стахову отсоединиться от всех шлангов и тросов, установить стопор на катапульту сиденья. Это делается, чтобы она ненароком не сработала на земле. Иначе летчика выстрелило бы кверху на несколько метров, а затем ему пришлось бы подчиниться закону притяжения.

— Ну подождите у меня! — бурчит летчик, сбрасывая с плеч лямки парашюта.

Потом его лихорадочный взгляд останавливается на мозолистых, покрасневших от холода руках техника с темными пятнами масла, и ему, наверно, становится неудобно за свои слова, потому что он вдруг замолкает, отворачивается в сторону. Мне видно, как ходят вверх и вниз желваки на скулах старшего лейтенанта.

Щербина спускается на землю, смотрит на меня с укором и говорит так, чтобы никто не слышал:

— Ничего, хлопчик, всякое бывает. Чего ты дрожишь как осиновый лист. Не ошибается тот, кто ничего не делает, это уж как пить дать.

Он еще меня успокаивает. Как я благодарен ему!

Инженер явно огорчен потому, что приходится расстраиваться из-за таких, как я, недотеп. Просит объяснить, как все случилось. Техник рассказывает.

— В конечном итоге подвело буксировочное устройство, — заключает он.

— Нет, — возражает инженер, — сами вы себя подвели, в конечном итоге… — И дальше можно было предположить следующее: — Надо знать, кого сажаешь в кузов.

Он повертывается ко мне.

— Что же вы, товарищ механик? Зеваете! Нужно было немедленно дать летчику сигнал, чтобы тормозил. А тягач пускай бы себе ехал. Верно ведь? Нескладно получилось.

Молчу. Да и что возразишь старшему инженеру! Вылет сорван, и я в этом виноват. Но если бы дело касалось только учебного вылета, это было бы полбеды. Поломка бака — это уже происшествие. Оно произошло на нашем самолете. И все из-за моей невнимательности. Я ругаю себя самыми последними словами. Я готов провалиться сквозь землю. Только что от этого изменится?

Инженер молча ощупывает края пробоины — керосин из бака уже вылился, — качает головой.

— Отбуксируйте самолет на стоянку, — наконец приказывает он. — Водило завтра утром отправьте в ТЭЧ. Пусть починят. Плохо. Очень плохо!

Он садится в кабину тягача и едет на СКП докладывать о случившемся руководителю полетов.

Я беру чужое водило — от самолета, который только что взлетел, — и мы готовим свою машину к отправке на стоянку. Нужно ли говорить, что творится у меня на душе.

— А если и бак починить в ТЭЧ? — несмело предлагаю Щербине.

— Такие вопросы решает инженер, — отвечает угрюмо техник. — Ладно, поехали.

Я снова в кузове. Наедине со своими мыслями.

Вспомнилось, как, только что окончив курс молодого бойца, мы принимали присягу. С каким нетерпением все ждали тот день. С какой тщательностью приводили себя в порядок! Брились, пришивали самые отборные подворотнички, гладили гимнастерки и брюки.

Пришел Тузов. Новенькая тужурка ладно обхватывала тонкую, но крепкую фигуру, носки ботинок блестели как лакированные.

Я, между прочим, давно уже подметил: чем дольше человек в армии, тем больше он следит за собой. В первую очередь, наверно, за обувью.

— Волнуемся, — улыбнулся он, наблюдая, как готовились к торжественному событию. — Ничего, так и быть должно.

Он рассказал, как сам принимал присягу. Это было двадцать лет назад. Шла великая битва под Москвой. Тузов добровольно пошел в армию. Попал в прославленную дивизию генерала Панфилова, где, как мы знали из истории, двадцать восемь гвардейцев приняли неравный бои с пятьюдесятью вражескими танками и не пропустили гитлеровцев к столице.

Тузову тогда едва стукнуло семнадцать. Вечером он с товарищами присягал Родине, а на другой день наши войска перешли в контрнаступление и начали разгром фашистов под Москвой. В одном из боев солдата Тузова ранило в голову, и он чуть не истек кровью.

…И вот нас построили в ленинской комнате. Мы уже давно перешили пуговицы на воротниках гимнастерок, и наши шеи больше не болтались в них, погоны тоже были укорочены и не свисали с острых, еще не окрепших плеч.

Со стен на взволнованно-напряженные лица солдат глядели портреты героев Советского Союза, героев, которые сражались в войну с немецкими фашистами в составе полка. В большинстве это были молодые летчики.