Читемо: Поэзия убийства - Филип Гэр

влажно, неторопливо, наслаждаясь его болью. Отец Андрей слабо трепыхался, как пойманная рыба.

В его голове не нашлось ни одной молитвы на этот случай.

Напившись, демон брезгливо отбросил в его сторону. Он не выпил его досуха — кровь священника была слишком старой и жидкой. К тому же, жизнь святого отца обрывалась совсем не здесь, и совсем не сейчас. И не Ободранному было её обрывать.

Пилат Изуба с трудом поборол отвращение и желание оборвать священнику руки и ноги, как обрывают крылья мухе. Не знай Пилат будущего, он, наверное, так и поступил бы. Но он знал.

— Вставай, святой отец. Поднимайся. Не так уж и много я отпил от тебя. И не так уж много яда в тебя проникло. Вставай, пока я не поднял тебя пинками.

Трясясь от ужаса, держась за шею, отец Андрей поднялся.

В глазах демона он разглядел холодную ярость, и желание его, отца Андрея, схватить и смять, как куклу. А потом скормить его останки чудовищам снаружи.

Дверь слабо засветилась за его спиной, и он обернулся.

Распахнутый проем обнажил не коридор с хищными книгами, а мрамор его родного монастыря.

Он вновь посмотрел на демона, не в силах пошевелиться и поверить в свое спасение.

Черный сюртук с треском разорвался. Из спины демона вверх, над оскаленным жутким черепом, вверх рванулись крылья, огромные, кожистые и бездонно-черные.

Обезумев, путаясь в рясе, святой отец перевалился за порог дверного проема и рухнул на пол. Дверь позади него с грохотом захлопнулась.

В комнате, которую он оставил, Пилат Изуба, с уже сложенными крыльями и затянувшим все прорехи сюртуком, довольно накинул на голову цилиндр, сдвинув его на затылок.

Его настроение поднялось. Мурлыкая про себя песенку (… У причала рыбачил апостол Андрей, а Спаситель ходил по воде…), он открыл дверцу лежавшего на полу шкафа, вынул оттуда шахматную доску, потянулся, и направился к выходу.

Пилат обожал разыгрывать священников. Он прикинул, много ли правды сказал отцу Андрею. По всему выходило, что наврал он не так уж и мало. Примерно с половину.

Облизнув мордочку, Пилат поразмыслил, кем он притворится в следующий раз.

Хм… Архангелом Михаилом он ещё не представлялся.

Это будет интересно.

Следующая жертва появится спустя несколько часов. И её можно будет не отпускать.

***

Она пришла домой, открыла замок входной двери, зашла, и закрыла его обратно.

Дом был уютным. Он ей нравился. Нравилось жить в нем, с мужем и сыном, которых она так любила.

Они очень переживали с мужем, когда узнали про болезнь сына. Ведь сын, их плоть от плоти, никогда не сможет заниматься тем, чем занимается его отец.

Он не сможет ходить в другие миры, и не сможет познать искусство лишения жизни, его поэзию и рифмы, его сладкие строки.

Разные поэты по-разному складывают свои поэмы. Разный стих, разный слог, разный смысл.

Так и убийство отличается от одного к другому.

Их зайчонок никогда не сможет вплести в него свой, собственный узор.

Но он сможет переделывать миры, форматировать их. Понемногу он уже начинал увлекаться физикой. Его еще мало интересовали формулы, он их не понимал. Но их красоту уже чувствовал. А это самое главное.

Он станет таким же, как она. И пусть. Пусть не таким, как папа. Это не важно.

Она оперлась плечом о косяк, с чашкой горячего кофе в руках, с прищуренными от любви к сыну глазами, с мыслями и мечтаниями о том, как он вырастет.

Ровно в этот момент она вдруг ощутила нечто неправильное вокруг. Что-то очень и очень неправильное. Настолько мертвое, что вокруг все застыло. И звуки, и время, и само пространство.

За входной дверью кто-то стоял. Стоял, прислушиваясь к ее квартире. Настолько зловещий и опасный, что все окружающее замерло в ужасе.

Тихонько, в буквальном смысле не дыша, на носочках, она прокралась к двери, пытаясь вслушаться в оглушающую тишину.

Когда она приблизилась к двери, тишину пронзил шепот. Тихий, рассекающий, как рассекает плоть острое лезвие ножа.

«…Всё, что случится потом — вестник смерти

Придёт в твой дом холодным серым днём…»

Она замерла от ужаса. Слова проникли в нее, и держали на месте так, будто её пригвоздило к полу копьем.

За дверью раздался смех. Искренний смех того, кто обожает причинять боль.

Отче наш, — попыталась прочитать она, но онемевшие губы не слушались. Горло внезапно пересохло так, будто в него плеснули флакон с перекисью.

Некто, кто возился в подъезде снаружи, за дверьми её квартиры, вдруг прижался губами к замочной скважине.

Его шепот оказался страстным, глубоким, почти сексуальным. Заставляющим выпрыгивать изнутри сердце.

«…Не открывай посланцу дверь, затаись.

Не дай ему переступить через порог.

Сдержи желанье закричать, и молись

Он пройдет сквозь двери и начнет свой монолог…»

Некто отстранился, и вновь рассмеялся. Но его смех прекратился внезапно, словно оборванный рубильником.

Теперь его голос звучал мертво и холодно.

— Она там, внутри.

— Ты чуешь её запах? — переспросил женский голос.

— Нет. Я слышу, как бьется её сердце.

Раздался скрежет. Белый свет коридорной лампы теперь напоминал ей больничный. В его холоде она разглядела когти, поддевшие край металлической двери.

Когти противно заскрипели по железу, дверь застонала. Саморезы, крепившие к двери замок, с визгом вылетели из гнезд. Ключи, лязгая, упали на пол.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял демон.

Низкорослый, ростом он едва доходил ей до груди. Звериная голова обнажила в холодной ухмылке острые клыки. Штаны и безрукавка смотрелись на нем нелепо, словно насмешка. По шкуре были тут и там разбросаны пятна рисунка, напоминающие рисунок на шкуре леопарда.

Леопард. Вот оно что! Леопард Алекс Багенге. Демон, про которого ей так много рассказывал муж.

— Познакомимся? — спросил ее демон.

И облизнулся.

***

Отец Андрей поднялся с плит монастырского двора и поглядел вверх. На фоне синего неба чернел крест надвратной церкви. Он отчетливо помнил все те годы, когда крест сиял золотом, выделяясь на небе любом — сером и привычно-московском, черном предгрозовом, синем и солнечном, как сегодня.

Но теперь крест выглядел черным и мертвым.

Вместо того чтобы перекреститься, он потрогал шею на месте укуса, отнял ладонь и осмотрел ее.

Крови не было.

Он осмотрелся.

Двор монастыря, прохладный из-за обилия мрамора, прежде величественный и монументальный, теперь показался ему небрежно и плохо нарисованным. Искусственным. Неживым.

Умер ли я? — спросил он себя.

Он зашел в сад, и по узкой, затянутой вдоль плющом, тропинке приблизился к металлической ограде, за которой начиналась резиденция Владыки.

Подойдя к ней, он поднял глаза на здание резиденции, на ее