Ленин - Фердинанд Оссендовский

— Этой линией является парламентаризм — буржуазная ловушка для легковерных, — спокойно ответил он.

Немецкий социалист пожал плечами.

— Чего же вы хотите? — буркнул он. — У нас нет иных методов.

— У вас в Германии, такой промышленной стране, имеющей целую армию рабочих, безработных и раскрепощенных крестьян, нет других методов?! — воскликнул Ульянов с язвительным смехом. — Но ведь это полная капитуляция? Тогда идите на довольствие к кайзеру…

Либкнехт внимательно посмотрел на говорившего.

— Наша партия недостаточно энергична для революционных выступлений и занята борьбой в области практических экономических вопросов, — сказал он.

— Я тоже имел в виду практические экономические вопросы, поэтому считаю, что лучше сразу овладеть всем домом, нежели ждать десять лет, пока хозяин за высокую плату позволит снять одну из подвальных комнат! — сказал Ульянов.

— Как это сделать, если это не утопия, конечно? — спросил Либкнехт.

— Не знаю, как это должны сделать вы, — ответил Владимир. — Скажу лишь, как это будет сделано в России, стране, лишенной значительных фабричных центров, в которой общее число рабочих сравнимо с показателями любого промышленного округа Германии. Не говоря уже об интеллектуальной разнице, товарищ!

— Очень занятно, — отозвался немец.

— Я спрошу: не думаете ли вы, что хорошо организованная, карательная и на все готовая группа, бросив тщательно продуманные и принципиально разделяемые рабочими массами лозунги, способна совершить революцию? Не думаете ли вы, что она способна разбить существующее общество, вызывая в нем ужас беспощадным террором и с помощью этого же средства взять в свои руки бразды правления над пассивной и сомневающейся частью подразумеваемого класса? — спросил Ульянов.

— Думаю, что это могло бы случиться, — буркнул Либкнехт.

— Это произойдет в России! — воскликнул русский. — И только путем конспирации и преданности идеологов можно достичь цели. Германия, рано или поздно, тоже пойдет этим путем, товарищ, потому что иного пути нет! Поверьте!

— Где бы мы нашли большую группу преданных идейных людей? — вздохнул Либкнехт, меряя взглядом небольшую, но плечистую фигуру стоящего перед ним человека с прищуренными проницательными глазами.

— «Est modus in rebus…» — ответил Ульянов и перевел разговор с Либкнехтом на тему о возможности получения из кассы немецких социалистов субсидии на популяризацию учения Маркса в России, чтобы укрепить единый фронт борцов за будущее трудящихся.

После трехнедельного пребывания в Германии Ульянов переехал в Париж. У него было несколько адресов российских студентов, учившихся во французской столице.

Его имя было им хорошо известно. Они показали ему Париж, в котором он особенно заинтересовался музеем «des Arts et Métiers» и библиотеками, откуда новые знакомые вытаскивали его почти силком.

— Эх! — вздыхал он. — Если бы можно было перевезти все это в Россию!

Однажды к нему заглянул молодой студент Аринкин и радостно воскликнул:

— Товарищ, Поль Лафарж, вождь французских социалистов, согласился вас принять на короткую беседу. Давайте поспешим!

Ульянов рассмеялся.

— Принять? Короткая беседа? Что это за буржуазные слова?! Лафорже будет говорить со мной так долго, сколько захочу я!

Они поехали к Лафорже.

Француз острым и презрительным взглядом окинул фигуру и монгольское лицо гостя.

— Товарищ, вы — русский? — спросил он с вежливой улыбкой.

— Да! — рассмеялся Ульянов. — Мастера наверняка смутили татарские черты моей персоны?

— Признаюсь, да! — ответил тот.

— У нас осталось мало чистых русских типов! — ответил Владимир. — Прошу не забывать, что мы 300 лет были под татарским игом. Азиаты оставили нам достаточно непривлекательную внешность, но зато — очень ценные черты характера. Мы способны на осознанную жестокость и фанатизм!

Лафорже с любезной улыбкой склонил голову и, сменяя тему разговора, спросил:

— Могли бы вы охарактеризовать интеллектуальный уровень российских социалистов?

— Самые неглупые изучают и комментируют Маркса, — спокойно ответил гость.

— Изучают Маркса! — воскликнул француз. — Но понимают ли?

— Да!

— Уф-ф! — выкрикнул Лафорже. — Они его не понимают! Даже во Франции никто не может его понять, а наша партия существует уже двадцать лет и все еще развивается!

— Но ведь Маркса понимает Лафорже и другие вожди? — заметил Ульянов. — Этого достаточно! Массы любят руководствоваться чужим разумом и подчиняться твердой руке.

— Товарищ так думает? Это звучит странно из уст социалиста! Где же свобода и уважение к коллективу? — спрашивал француз, со все большим интересом слушая хриплую, с дразнящим парижанина акцентом речь русского.

— Свобода — это буржуазный предрассудок. Коллектив пользуется разумом выдающихся руководителей, и этого ему должно хватать! Собственно говоря, в интересах самого коллектива — быть удерживаемым твердой рукой, — спокойно и с убежденностью говорил Ульянов.

— Тогда царь является для вас, товарищ, идеальным типом властителя!

— Для меня — нет! Для коллектива, из которого вышел царь, — да! Царь не думает о всероссийском коллективе, а только о дворянстве и буржуазии… — ответил Владимир.

Они разговаривали еще долго. Провожая гостя, Лафорже шепнул ему:

— Хотел бы я дождаться того времени, когда вы, товарищ, начнете реализовывать свой план!

— Думаю, что это время уже приближается, мастер! — ответил Ульянов.

Несколько дней спустя он сидел в небольшом кафе в Женеве и смотрел на бирюзовую поверхность Женевского озера.

За столик подсели испытанные российские революционеры, давно пребывающие в изгнании. Это были отец российского социализма Плеханов, его организатор — Аксельрод и его знамя — Вера Засулич.

Ульянов с уважением смотрел на строгое лицо и кустистые брови Плеханова. Читая книги и статьи старого революционера в нелегальных зарубежных изданиях, он научился многим полезным вещам. С восхищением и трогательной любовью всматривался он в эти упрямо сжатые губы, которые произнесли незабываемые, высеченные огненными буквами в сердце Ульянова слова:

— Интересы революции — вот главнейший закон! Лишение жизни тиранов не является преступлением!

Замечательные, мощные слова великого вождя и учителя! Такие понятные, дорогие сердцу Ульянова, которые он шептал, будучи еще мальчишкой в ученическом мундире.

Трогательным взглядом смотрел он на Аксельрод — человека-машину, пишущего с утра до ночи, переезжающего из города в город, контролирующего, советующего, приводящего в движение весь партийный механизм, в пламенном бурном порыве совершенно забывающего о себе.

Владимир на всех произвел сильное впечатление. Они почувствовали в нем неисчерпаемые силы, несгибаемую волю и необычную революционную оборотливость, основанную на понимании души общественных слоев и обстоятельств, в которых ему приходилось действовать.

Почувствовав холод, которым веяло от личности Плеханова, Ульянов мало говорил о партийных делах. Старый лев гневался на этого мальчишку, осмеливавшегося нарушать программные начинания рядовых социал-демократии.

Владимир рассказывал о своих заграничных впечатлениях, не скрывая своего восхищения западной цивилизацией.

— Что мы могли бы сделать, имея такие материальные и технические средства! — воскликнул он. — Тем временем у нас, честно говоря, кроме царя даже некого грабить. Бедняк погоняет бедняком! Здесь есть красивые вещи. Настолько красивые, что рука поднялась бы на них с трудом и болью в сердце!

— Неужели в России вы, товарищ, ничего бы не пощадили? — спросил Аксельрод.

— В России — ничего! — не сомневаясь, ответил Ульянов. — Чего мне жалеть? В России бить и разрушать легко! Нас уже тысячу лет бьет, кто хочет, со всех сторон. Варяги, печенеги, татары, поляки, самозванцы, шведы, наши цари, полиция. Ежегодно тысячами горят, словно стога соломы, деревни. Тысячи людей умирают от болезней и голода. Чего нам жалеть на нашей безграничной территории, покрытой лесами, глиной и болотами тундры? Наших курных изб с воняющими стрехами из гнилой соломы? Этих удушливых берлог, где люди влекут убогое существование рядом с коровами и телятами, деля с ними миску и постель, на которой плодятся, родятся и умирают дети? Нашей каторжной жизни, лишенной идеи и полной предрассудков: от жертв домашней нечисти до восхищения западным парламентаризмом? Вокруг нас пустыня, где либо били нас, либо убивали мы. А в центре всего — первобытный, темный, как нетронутый лес, русский мужик — раб божий, раб царя и раб дьявола…

— Однако наши города, наше искусство, литература… — запротестовала Засулич.