Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста - Полосухин Порфирий Порфирьевич

В конце августа 1936 года я получил от врачей разрешение приступить к летной работе. Мой первый полет совпал с годовщиной со дня смерти Константина Эдуардовича Циолковского. В те дни в Калуге закончили сооружение обелиска над его могилой. На цоколе обелиска были начертаны вешие слова ученого из письма, написанного им когда-то Воробьеву:

«Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство».

Домик, где жил Циолковский, был превращен в музей, оборудованный под руководством Бориса Никитича, на которого возложили ответственную и почетную миссию собрать труды знаменитого деятеля науки, систематизировать их и подготовить к изданию.

Дирижаблестроительный учебный комбинат поддерживал тесную связь с семьей Циолковского. К нам в гости на ноябрьские и первомайские праздники приезжали дочь ученого - Мария Константиновна Костина и внучка Муся. Внук - Всеволод Костин стал студентом дирижаблестроительного института.

В ознаменование годовщины мы и организовали агитационно-тренировочный полет двух воздушных шаров. На одном летел я с тремя курсантами, а на другом - пилот Виктор Барановский, Всеволод Костин и Сергей Ревзин. Мы стартовали вечером и наутро опустились в Брянской области: я - близ города Стародуб, а Барановский - неподалеку от города Мглин. Наши экипажи провели в этих городах и окрестных колхозах торжественные собрания, посвященные памяти великого русского ученого.

Вынужденная посадка

В моем небольшом личном архиве среди газетных вырезок и фотографий хранится бортовой журнал, испещренный мелкой карандашной записью. Этот бортжурнал - память об интересном, но довольно неприятном эпизоде.

Однажды я отправился в тренировочный полет с курсантами нашей школы Сергеем Зиновеевым, Алексеем Рощиным и Алей Кондратьевой. Задание предписывало нам сделать промежуточную посадку, оставить Рощина и продолжать полет втроем. Эту посадку я сделал недалеко от Москвы около города Загорска. Рощин покинул нас неохотно. Он с удовольствием летел бы дальше. Но впоследствии ему не пришлось об этом жалеть.

Еще было светло, когда наш аэростат на небольшой высоте прошел над самым центром Ярославля. До нас донеслись звуки вальса. Под нами был каток. При желании мы могли бы опуститься к кружившимся на льду конькобежцам.

Электрические огни, загоревшиеся на ярославских улицах и площадях, остались позади. Мы медленно летели на северо-восток. Наступила темная и удивительно теплая для декабря ночь. Облака стлались над землей так низко, что даже с высоты 100 метров внизу нельзя было ничего разглядеть.

«Как бы нам не уйти далеко от железнодорожных линий», - подумал я, но, прикинув направление и скорость полета (она не превышала 20 километров в час), решил, что к утру дальше района Вологды мы не окажемся.

Поверхность всех предметов, находящихся в гондоле, покрылась влагой: очевидно, окружавшие нас облака состояли из мельчайших капелек воды. Влага, конечно, оседала и на оболочке. Аэростат тяжелел. Приходилось непрерывно расходовать балласт.

Медленно тянулось время. Царившая вокруг тишина казалась гнетущей. И мы обрадовались, когда глубокой ночью где-то раздался лай собак. Однако, несмотря на незначительную высоту полета, больше с земли не донеслось ни одного звука, говорящего о близости населенных пунктов. Снизу был слышен лишь непрерывный глухой шум леса. Этот шум свидетельствовал о том, что ветер усилился и мы летим значительно быстрее прежнего. То, что скорость ветра в это время составляла более 50 километров в час, я узнал впоследствии, но и без того было ясно: воздушный шар уносил нас в малонаселенные районы.

Как мог я поступить? Садиться ночью в лес в этих краях не следовало. Я предпочел продолжать полет до утра.

Забрезжил сумрачный рассвет, и мы увидели внизу раскачивающиеся ветром остроконечные верхушки елей и шапки сосен. Но вот стало совсем светло, и перед нами открылось пространство, сплошь покрытое лесами. Балласт подходил к концу. Зиновеев и Кондратьева молча поглядывали на меня…

Вскоре был сброшен последний совок песка. Теперь нам оставалось лишь «идти на гайдропе» - так называют аэронавты полет, при котором гайдроп волочится по земле. Мне хочется пояснить механику такого полета. Снижение аэростата происходит из-за того, что его вес по какой-либо причине превышает подъемную силу. Если это превышение (оно называется перегрузкой) не очень велико, то достаточно некоторой части гайдропа лечь на землю и воздушный шар за сет этого облегчится настолько, что перегрузка ликвидируется и спуск прекратится. В то же время гайдроп до известной степени препятствует подъему, так как при выбирании каната вес воздушного шара возрастает. Таким образом, гайдроп как бы автоматически регулирует высоту полета. Хотя высота эта мала - длина гайдропа составляет всего 80 метров, - ход на гайдропе имеет большое значение: иногда он позволяет по многу часов продолжать полет, не расходуя балласта.

Лес шумел подобно морскому прибою. Гайдроп приближался к верхушкам деревьев. Коснувшись их, он несколько облегчил аэростат, и тот стал подниматься. Канат опять свободно раскачивался в воздухе. Зиновеев потянул веревку управления клапаном. Мне не нужно было напоминать ему об этом. Ни в коем случае нельзя позволить аэростату, когда нет балласта, сняться с гайдропа. Иначе произойдет подъем, а спуск тормозить будет нечем.

Канат волочился по деревьям, ломая толстые сучья. Ветер стал теперь нашим лучшим помощником. Чем сильнее он дул, тем больше было надежды, что мы не зацепимся и не станем на якорь среди безлюдного лесного океана.

…Гондолу сильно дернуло и накренило.

- Кажется, сели, - мрачно сказал Зиновеев.

Действительно, конец гайдропа захлестнуло за деревья. Порывы ветра яростно налетели на аэростат, цепляясь за каждую складку материи. Раздался треск веток, гондола качнулась и вновь поплыла над лесом. Но ветер победил ненадолго. Гайдроп опять зацепился и на этот раз накрепко. Наш свободный аэростат превратился в привязной. Очень давно, когда воздухоплавание впервые стали применять в военном деле, обычные воздушные шары пытались использовать в качестве привязных аэростатов. Не имея удобообтекаемой формы и хвостового оперения, они были слишком неустойчивы. Каждый мог бы убедиться в этом, увидев, что с нами произошло. Аэростат то спускался к самому лесу, то поднимался на высоту, допускаемую гайдропом. Ветер давил на оболочку, образовывал на ней вмятины и выжимал водород через аппендикс.

В подобных случаях воздухоплаватели, если они располагают достаточным количеством балласта, отрезают гайдроп. Для нас это было невозможно. Нам оставалось лишь одно: посадка. По моему приказу Зиновеев вскрыл разрывное, гондола скользнула между деревьев и повисла в 2 метрах от земли.

…Вокруг, на расстоянии, по крайней мере, 50 километров, не было населенных пунктов. Что же предпринять? Мы проверили продукты и увидели, что располагаем лишь тремя небольшими булками, горсткой пряников, куском колбасы и бутылкой ситро. Небогатый запас! У нас не имелось никакого оружия. И самое главное: обыскав все наши карманы, мы нашли только четыре спички.

Так неожиданно обнаружилось, что наши полеты готовились недостаточно продуманно. В воздушные путешествия мы всегда отправлялись без должного запаса продуктов, и никто не придавал этому особого значения. Нам предстояло теперь испытать на себе последствия этой ошибки.

Делать нечего! Нужно было поскорее отправляться в путь. Уложив в парашютный чехол скудный провиант, захватив ножи, компас, авиационные часы, поясную веревку, аптечку, бортжурнал, карты и барограмму полета, мы в 8 часов 45 минут утра 17 декабря покинули наш потерпевший крушение воздушный корабль.

Первым на землю спустился Зиновеев. Он по колени погрузился в покрытое снегом болото. И начались наши мытарства. Сначала мы пошли в направлении полета аэростата. Болото под ногами отвратительно чавкало. Валенки совершенно промокли. С каждым шагом идти становилось труднее, и вскоре мы убедились, что двигаться в эту сторону невозможно.