Иду над океаном - Павел Халов

«Ничего не понимаю, — думала она. — Что ей надо еще! Девятнадцать лет — и такие нюни!» Это последнее она подумала уже энергично, со злобой, щуря в темноте глаза и раздувая ноздри. Потом она подумала: «Нет, папка вмешиваться не станет». И, веселея, она подумала еще: «И не надо. И можно вовсе без него. Может, поговорить с Артемьевым?»

У Артемьевых (Волковы так называли семью начальника политотдела) не было детей. И может, от этого генерал-майор Артемьев, по-крестьянски краснолицый, кряжистый и очень крепкий мужчина в возрасте шестидесяти лет, и его жена, очень домовитая, полная белотелая украинка с голубыми круглыми глазами, тянулись к людям, у которых были дети. В то время, когда Наташа и Ольга увидели Артемьевых, их сыну, который умер в трехлетнем возрасте, могло бы быть семнадцать лет. Ольга для самого Артемьева и его жены была взрослой, и они не воспринимали ее ребенком. Другое дело — Наташа.

Наталья, ничего не зная о их жизни и беде, сразу почувствовала это. Анатолий Иванович Артемьев добрел в ее присутствии, а Варвара Сидоровна, его жена, становилась еще суетливей и еще заботливей. Когда Артемьевы бывали у Волковых, то центром их внимания, что бы они ни делали, оставалась Наташа. И стоило Наталье уйти или только засобираться — Артемьев скучнел, а Варвара откровенно расстраивалась. Наташе нравились эти люди. Она, проголодавшись в городе, задержавшись на гимнастике или сразу после школы, забегала к Артемьевым. И вела себя там не то чтобы как дома, а скорее даже как у бабушки: шалила, рылась в старых армейских журналах, ела «на стойках», словом, делала то, что не посмела бы делать дома. Волков как-то сказал генералу: «Анатолий, вы с Варварой портите мне дочь…» Волков говорил не сердито, а скорее шутливо. Но Артемьев, натужно потянувшись к телевизору, хотя там все было в порядке, сказал:

— Зря ты беспокоишься. Хорошая дочка у тебя, И для девочки не беда, что ее бабушка побалует. Ты уж не мешайся.

Иногда, набегавшись и плотно, по-украински, поев у Артемьевых, Наташа устраивалась у них на тахте. И тогда (почти всякий раз) слышала сквозь дремоту, как Варвара Сидоровна звонила Волковым и тихо объясняла Марии Сергеевне, что дочь ее здесь, и что она спит, и что, как только проснется, Миша (водитель) отвезет ее домой.

Воспоминание об Артемьевых было для Наташи радостным. И, отвлекаясь от мыслей об Ольге, она стала думать, как всполошатся Артемьевы, если что-нибудь у Наташи будет плохо. На память ей неожиданно пришло то, как однажды, в прошлом году, она упала на катке, больно ушибла коленку. Ну, если честно, то не так уж и сильно, да потом и время прошло значительное, но Наташа была в слезах и прихрамывала, хотя можно было почти и не хромать. Варвара Сидоровна, всплеснув руками, едва не упала в обморок. Потом она собственноручно промыла ссадину, перебинтовала, напоила Наталью из рук своих чаем с малиной, для чего-то закутала ее в громадную генеральскую бекешу (руки у нее были ласковыми, невесомыми, ловкими) и позвонила своему мужу. Через десять минут тот прибыл, взъерошенный, в сопровождении военного хирурга.

«Трудно быть старшей сестрой», — думала Ольга. Она уже жалела, что много наговорила Наталье. И она вспомнила с чувством раскаяния, как наливались слезами гордые Наташины глаза.

Ольга любила ее какою-то странной, мучительной любовью. Она видела и понимала Наташину стать, гибкость, гордую посадку головы, широкие плечи и узкие по-мальчишески бедра. Любила, может, оттого, что Наталья была похожа на отца. Удивительно похожа, словно ничего от матери ей не досталось, но массивный отцовский нос в Наташином варианте сделался точеным, очень тонким, как раз по лицу. И брови — словно крылья тяжелой машины, идущей на взлет, — хранили что-то юношеское, — наверно, такими они были у отца в мальчишестве.

С тяжелым чувством Ольга поднялась к себе. И это состояние за последние полтора-два года стало для нее постоянным. И когда это началось? Она часто задумывалась над этим и никак не могла решить. Но почему-то всякий раз ей вспоминалась школа. Девятый или десятый. Собственно, сейчас для нее оба эти класса слились в одно. И она не могла разделить их. И всегда были Ленька Воробьев и Буня, и Нелька, а время текло, уходило. Уже два года, как кончилась школа. Буня скоро станет ракетчиком, Ленька — в мединституте, Нелька вышла замуж, родила, училась в художественно-графическом. Вот Нелька…

Сегодня после дежурства в больнице Ольга пошла на пляж. Было солнечно и тихо, и песок на пляже был шелковым, и когда Ольга сняла босоножки и ступила натруженными ступнями, песок властно окутал ноги, и тепло разлилось по всему телу. В больнице было сумрачно и прохладно, и сегодня умерла Киле. Сорокалетняя женщина. Только на пляже Ольга точно вынырнула из какой-то длительной, гнетущей глубины и вдруг услышала людские голоса, стук мяча, услышала, как от спасательной станции, застучав мотором, отошел желтый, наполовину прозрачный катер. Переступая через руки и ноги, лавируя между распластанными телами, Ольга долго шла в глубину пляжа. Словно что-то вело ее к тому месту, напротив второго от утеса киоска, где в прошлые лета собирался их «дружный коллектив» — шесть человек: четверо парней и две девчонки — она и Нелька. И она нашла там себе место. И села, сняв сарафанчик. Солнце уже перевалило за середину, и от этого река казалась белой, остро и нечасто всплывали гребешки волн на фарватере. На воду можно смотреть бесконечно. И не думается ни о чем. И остаются на свете только вода и солнце, перемешанные с небом. Ольга очнулась лишь тогда, когда на ее раскаленные плечи упали холодные капли. Кто-то, черный от загара и мокрый, оказался рядом. Ольга подняла голову и узнала Нельку. Ну да, это была она — черная, словно головешка, худая, с выступающими ключицами, плоская, с желтыми колючими волосами, собранными на затылке в коротенький жиденький хвостик. Она стояла лицом к солнцу, закрыв глаза и раскинув руки.

— Нелька, — тихо позвала Ольга. — Нелька, это ты?

— Боже мой, Ольга, боже мой! Сколько же времени я тебя не видела!

И никакой плавности в этой замужней Нельке не появилось. Она с размаху, точно сломалась, плюхнулась на песок рядом. Она постарела, Нелька. Постарела за год. Все в ней было тем же, но словно поблекло. Голубые глаза стали белесыми, вытянулась и высохла шея, и морщинки появились возле глаз и на лице — может быть, это было от загара, от обыкновенной летней усталости. Но руки Нелькины — узкие и загорелые (она схватила Ольгу за плечи) — были жесткими и сухими. Это уже были руки всерьез. Ольга сама не знала, отчего слезы навернулись ей на глаза. И удивительное, изумленное, радостное лицо Нельки поплыло перед ней.

— Вот что, — деловито и решительно сказала Нелька. — Уходим, немедленно уходим. Витька в командировке. Малыш у бабушки. Идем ко мне немедленно.

Она стала решительно собирать свои вещи, натянула платье на еще не высохшее тело. Они шли по городу молча, касаясь друг друга локтями. Шли по тем местам, где шатались вечерами, где назначали сборы. И все — и афишная тумба, и летнее кафе, и газетный киоск, и площадка перед кинотеатром — все было с чем-то связано, все было общим для обеих. Ольга знала, что Нелька вспоминает то же, что и она, хотя обе молчали всю дорогу — до высокого дома на углу.

Нелька жила теперь на пятом этаже в малометражке. Витьке дали от завода.

— Скажи, вот Витька твой… Он работает на заводе. Да? — говорила Ольга, когда они стали взбираться по лестнице. — Он ведь токарь, а он в командировке.

Нелька повернула к ней темное лицо. Глаза ее здесь, в полутьме серой бетонной лестницы, были до того прозрачными, что светились. И Ольга вся словно подобралась — такой незнакомой, такой новой показалась ей Нелька. На мгновенье, буквально лишь на мгновенье, Ольге стало тоскливо и неуютно. Весело и удивленно Нелька сказала:

— Во-первых, он не токарь, а слесарь. И не просто слесарь, а наладчик. Во-вторых, и не просто наладчик, а бригадир. У него еще трое таких, как он. А в-четвертых, я ни за что бы не пошла за «простого слесаря»! Шокирует? Формулировочка моя.

Ольга пожала плечами.

— Нет, но… Ну, в общем ты здорово изменилась, Нелька, — тихо сказала она.

— А я тебе сейчас объясню, Олечка.

Нелька говорила громко. И несмотря на то, что голос ее был чуть-чуть хрипловатым, звучал он молодо, с какой-то мужской твердостью.

— У «простого слесаря» на лбу написано, что он «просто слесарь» и всю жизнь им будет. А мне этого, Олечка, мало.

— Но ведь не все же могут стать не «просто».

Нелька засмеялась:

— Чудак ты, чудак. Я ведь и не собираюсь за всех замуж. Мне хватит одного!

Нелька, сама того не зная, задела что-то в Ольгиной душе. Если не больное, то что-то тревожное. Нелька, видимо, заметила это и сказала тихо:

— Вообще-то, Оленька, об этом стоит поговорить всерьез. Это, понимаешь, — социально. Я знаю: скажи я так в РК ВЛКСМ (она сказала это так: рэкэ вэлэкэсэмэ) — мне бы дали. Но дело не во мне. Все это очень серьезно.