Иду над океаном - Павел Халов

— Не выпускать же, — угрюмо отозвался Рыбочкин.

— Правильно. Это ты, старик, правильно…

Когда Курашев занял исходное положение для атаки, чужой пилот попытался развернуть и свою неуклюжую машину. Но они с Рыбочкиным рассчитали так, что когда разворот закончится, курсы Курашева и «А-3-Д» почти сойдутся. Пушечные трассы прошли в нескольких метрах от чужой машины и уперлись далеко впереди в воду. Чужая машина дернулась, как человек, словно запнулась, и пошла в сторону. Но Курашев огнем снова указал им курс. И они — там, в брюхатой машине, — как показалось Курашеву, сначала смирились. Они убрали скорость и пошли строго вперед. Пора было набирать высоту — береговые скалы стремительно налетали прямо на кабину. Но «А-3-Д» вдруг резко прибавил скорость и пошел в левый вираж со снижением.

Курашев не хотел сбивать их. Он гнал самолет к берегу. И если он стрелял, так только для того, чтобы не выпустить «А-3-Д», не дать ему уйти, посадить его. А потом он должен будет катапультироваться сам и для этого еще надо набрать высоту, выровнять истребитель, выпустить сначала Рыбочкина и только после этого уходить самому, — указатель горючего был на нуле. Когда же «А-3-Д», накренясь и оставляя за собой две полосы дыма, заскользил вниз и влево, Курашев понял, что сейчас они погибнут, — погибнут у него на глазах.

На скорости семьсот километров в час бомбардировщик задел правой плоскостью за воду, плоскость словно подломилась, от самолета что-то отлетело, опередив его, и зарылось в море, далеко в стороне. И в то же мгновение — еще не сник всплеск от обломка — сам самолет врезался в воду и пенный, с паром и огнем столб воды поднялся высоко вверх, и он еще не опал, а Курашев уже увел свою машину вверх.

«Сколько их было там?» — подумал он и мысленно пытался сосчитать. Он спросил об этом Рыбочкина.

Тот ответил:

— Не знаю. Там же лаборатория — значит, много.

Голос земли, голос Поплавского привел Курашева в себя. И, подчиняясь его незримой воле, Курашев вывел истребитель в горизонтальный полет, сбавил скорость, и двигатели стали.

— Давай, Вась. Ни пуха ни пера. Давай.

— Знаешь, командир, — страшно.

— Давай. И к берегу, к берегу, понял? Давай! — Он сказал это уже зло. Не видел он ни того, как катапульта выбросила Рыбочкина вверх (только слышал взрыв), ни того, как раскрылся его парашют. Он подобрал ноги, сгруппировался, пригнул голову и дернул шторку. Мощным ударом его выбросило из кабины. Встречный поток воздуха ударил его с такой силой, словно воздух был резиновый. На каком-то обороте, замедляя движение, он увидел где-то впереди свою машину. Истребитель падал. Левого крыла не было видно, а правое торчало вверх — нелепое и ненужное, как у курицы, которую он, Курашев, однажды переехал мотоциклом.

Профессор и доктор медицины Игнат Михайлович Меньшенин готовился провести показательную операцию — коортацию аорты двадцатилетней девушке. Участок, пораженный стенозом, он должен был заменить капроновой трубочкой.

Ассистировать он попросил Марию Сергеевну Волкову. И она не знала, как ему ответить: заявить о согласии сейчас, при всех своих коллегах, которые так же, как и она, жаждали этого предложения и втайне на него надеялись, она не смогла. Она, подняв глаза от клочка бумаги, записки профессора, встретилась с его взглядом и кивнула ему. От радости сердце ее забилось часто, и она, прикрывая в согласии веки, побледнела.

С этой минуты, что бы она ни делала — писала ли, разговаривала ли с коллегами, даже в буфете клиники — она думала о предстоящем и чувствовала на себе пристальный взгляд профессора. Его глаза смотрели из-под массивного лба внимательно и требовательно.

Невысокого роста, но могучий — с очень сильными руками, с большим бритым черепом на короткой шее — профессор был молчуном. Даже демонстрируя на конференции свои операции, ставшие знаменитыми, он молчал, изредка, когда ему уже не хватало кадров киносъемки, фотографий или диаграмм, ронял фразу-другую и снова показывал, медленно оглядывая слушателей насмешливыми немигающими глазами.

Три дня конференции — ее проводили в актовом зале медицинского института — какие-то емкие, точно вмещали многие недели и месяцы, пролетели незаметно. Марии Сергеевне казалось, что за эти три дня она узнала столько, сколько не узнала за всю свою жизнь. В сущности, и операции Меньшенина и его личность были известны ей и прежде, и если отрешиться от влияния его могучей, словно с железным сердечником внутри, натуры, то все, о чем он говорил, и все, что он, а вернее, все они вместе сделали за эти дни, уложится в несколько строк сообщения. Но Мария Сергеевна, как и многие другие, вдруг снова, как когда-то в московской клинике, воочию увидела ее величество медицину. Увидела ее красивой, умной, отважной, не прислугой, а повелительницей, с высокими помыслами и наметками на будущее. Все это вместе и привело ее в состояние, в котором она теперь находилась. Она словно бы наводила порядок у себя в душе и в уме, как в доме, здесь все блистало чистотой и сдержанностью. И даже волнение, приливающее время от времени горячей волной к сердцу, создавало в ней это состояние готовности.

Она не стала бы говорить об этом Волкову, даже не улети он на Север, словно приберегла бы что-то для себя. Теперь, когда он уехал, она, стоя посередине гостиной, подумала, что и в ее Волкове есть что-то похожее на Меньшенина. И от этого ей стало как-то особенно хорошо. Она подумала еще, что, когда Волков вернется, она обязательно познакомит его с профессором. И улыбнулась этой своей мысли, представив их себе вместе за одним столом.

Незадолго до того, как ей нужно было ехать в клинику, вернулась Ольга. Дежурство ее кончилось давно, а она явилась только что.

— Ну разве можно так, Оленька? — мягко, с грустью сказала Мария Сергеевна. — Вот и отец улетел, а ты не простилась с ним.

Ольга в легком просвечивающем пляжном платье стояла перед ней, опустив голову.

— Откуда я могла знать, — тихо сказала она.

— Но ты могла бы приходить немного раньше, — все тем же тоном, только еще мягче, ответила Мария Сергеевна. — Тем более тебя ждали обедать…

Ольга, ничего не ответив, побрела наверх, волоча за собой сумку, с которой ходила на пляж.

Помедлив несколько мгновений после ее ухода, Мария Сергеевна стала собираться. «Девочка… — подумала она. — Откуда же она могла знать, что отец улетает! И кто на девятнадцатом году жизни ходит домой вовремя, когда под боком необыкновенная река и вокруг такое лето…»

Но горечь появилась и уже не уходила. «Будь Ольга немного повнимательней, — подумала она снова, — она бы пришла обедать и увидела бы отца… Ну конечно же. Все это значительно сложнее…»

Мария Сергеевна давно и больно чувствовала напряженность отношений мужа и старшей дочери. Еще ничто не предвещало грозы или беды. Ольга была умна и послушна. Она ничего, как показалось Марии Сергеевне, не позволяла себе такого, что могло быть не принятым в доме. И то, что она чем-то была похожа на нынешних восемнадцатилетних, ничуть не беспокоило ее. Она понимала: человек не может не зависеть от своего поколения, каким бы оно, это поколение, ни казалось старшим. И эта Ольгина независимость и ощущавшаяся во всем ее поведении тонкая строптивость скорее нравились ей, чем беспокоили.

Тревожило ее другое. То, что разделяло ее мужа и старшую дочь, имело совсем другие корни. Иногда Марии Сергеевне казалось, что она у истоков этого, казалось, что она вот-вот поймет, что же все-таки происходит между ними: по незаконченному движению руки мужа, когда он потянулся за спичками и нечаянно поглядел на Ольгу, по тому, как сидит Ольга в его присутствии за столом — чуть выше обычного приподняв голову, отчего становятся более заметными и ее худощавость, и вздернутый нос, и отчего особенно заметным казалось сходство матери и дочери. И все вместе это означало, что Ольга готова к сопротивлению. Никто не произнес ни одного слова с намеком, никто никого не задел, а борьба эта велась — молчаливая, безуспешная и такая, что всякий желающий помочь им разобраться оставался беспомощным.

Мысли эти и воспоминания разворошили душу Марии Сергеевны. Уже готовая к поездке в клинику, с прибранными в узел волосами, в кофточке и узкой черной юбке, с большим черным портфелем в руке, она, поколебавшись, вошла к Ольге. Дочь стояла возле окна, спиной к двери. И окно — стеклянная стена почти от пола до потолка — было открыто.

На улице было ослепительно солнечно. Прямо под окном и перед ним росли акации. Их листва так и горела от солнца, и Ольгина фигурка отчетливо была видна на фоне солнечного пламени.

Приближаясь к дочери, Мария Сергеевна вдруг остановилась, сердце ее сжалось мучительно больно, даже ноги ослабли: прислонясь щекой к косяку окна, Ольга плакала.

— Милая моя… Доченька… Олюшка… Что случилось?! Что случилось, доченька… — заговорила срывающимся голосом Мария Сергеевна, пытаясь повернуть дочку к себе, отнять от ее мокрого лица руки, пытаясь увидеть ее глаза. Но она смогла только повернуть Ольгу к себе. И, разрываясь от нежности, от жалости, от невозможности помочь, Мария Сергеевна, обняв Ольгу, чувствуя под руками ее узкую спину, заплакала сама.