У ночи тысяча глаз - Корнелл Вулрич

Легкие звуки над головой, доносившиеся через потолок, пошли на убыль и наконец совсем утихли: он угомонился.

Отец встал.

— Поднимемся сейчас? — предложил он.

Я заметила, что Эйлин изучающе смотрела на меня, на мою одежду, потом заметила:

— Только не в таком виде.

По ее знаку я последовала за ней в ее крохотную спальню, где она сняла с моих плеч меховую пелерину и бросила ее на кровать. Затем отколола с ворота платья и сунула мне в руку брошь с бриллиантами, которую подарил мне отец, а я, в свою очередь, открыла сумочку и бросила брошь туда, подальше с глаз. Увидев, что она нерешительно потянулась к моей шляпке, я сама сняла ее и положила на кровать.

Открыв дверцу шкафа, Эйлин вытащила из него свое простенькое пальтецо и предложила мне:

— Накиньте. Он… Так вы его меньше будете смущать. — Она протянула мне бесформенный, изношенный берет. И снова сделала беспомощный жест. — И… и… — Я вытащила из сумочки платочек и стерла помаду с губ.

Мы вернулись в гостиную, отец посмотрел на меня и недоуменно поднял брови. Я слышала, как он что-то еле слышно пробормотал, что-то такое насчет «классового самосознания» с вопросительной интонацией.

Открыв дверь, мы все трое вышли на лестницу. Вела нас Эйлин.

Когда мы поднимались, отец повернул голову и тихонько прошептал мне, скривив губы:

— Тут явное противоречие. Он всевидящий, но мы можем обмануть его, накинув на себя другое пальто.

Мы подошли к его двери, этажом выше. Можно было подумать, что за ней никого нет, такая стояла тишина. Однако, присмотревшись повнимательней, я различила внизу, под дверью, полоску слабого желтого света.

Мы стояли маленькой тесной группой. Эйлин душил страх. Сама я испытывала какую-то нервную напряженность, тоже сродни страху. А вот что чувствует мой отец, я сказать не могла. Он стоял, сосредоточенно уставившись на дверь, словно пытался прочитать что-то на ней, по ней или в ней самой.

Я дотронулась до Эйлин, чтобы приободрить ее, и в ответ на мое касание ее рука потянулась вверх, точно я дернула за веревочку куклу.

Она постучала, и мужской голос ответил изнутри:

— Войдите.

Глубокий голос, неторопливый. Он наводил на мысль об огромном, заросшем бородой старике патриархе.

И тут она распахнула дверь, и мы увидели его.

Он оказался сухопарым и тщедушным, чуть ли не на грани изможденности. Щеки у него ввалились, шея напоминала шиповатый искривленный стебель, маленькая голова, обнаженные руки с набухшими венами выделявшиеся именно из-за его худобы.

Я посмотрела на его лицо, обычное, ничем не примечательное, не злое и не доброе. Глаза голубые, тусклые. В них не чувствовалось никакой драмы, никакой проницательности. Они говорили о кротости характера, вот их основное свойство. Над ними брови песочного цвета, неспособные уже в силу такой окраски придать лицу выражение величия. Хмуриться — да, но не так уж и сильно, зато совсем не могли выразить насмешки или пренебрежения. Максимум, на что они были способны, — недовольно изогнуться. Мягкие, нежные глаза.

Волосы у него были рыжевато-золотистые, очень тонкие и редкие. На макушке проглядывала лысина, и только по бокам волос сохранилось еще довольно много, и их защитный окрас подчеркнут в полную силу.

Привлекали в его лице рот и подбородок. В них не чувствовалось ни слабости, ни расхлябанности. Их сила заключалась не в грубой животной агрессивной решимости, а скорее в осознании собственной праведности.

Он сидел в засаленной сорочке с подтяжками на плечах, под мышками — пятна пота. Туфли снял, сунув белые, с синими венами ноги в бесформенные теплые домашние тапочки. Он сидел за столом, под светом лампы, на газете перед ним лежали разобранные части трубки. Он чистил чубук тряпочкой, которую, как я заметила, то и дело вытирал о штанину.

Вот таким мы увидели его в первый раз.

Складывалось впечатление, что над сценой после фанфар, туша и постепенно гаснущих огней поднялся занавес… а на ней ничего не оказалось: сцена почему-то совершенно голая, лишь рабочий, плотник, о котором забыли, возится с гвоздем или куском дерева.

Вся драма, после долгого ее нагнетания, взорвалась пустотой.

На мгновение оторвавшись от своего занятия, он бросил взгляд на нас, но сейчас же снова взялся за свою трубку.

Эйлин, запинаясь, с трудом выговорила:

— Джэрри, я… я хотела, чтобы ты познакомился с двумя моими друзьями.

Он молчал, сосредоточенно глядя на трубку.

— Это мистер Рид и его дочь, мисс Рид.

Он посмотрел на нее, а не на нас:

— Это те люди, у которых ты работала?

Пребывая чуть ли не в отчаянии, девушка кое-как закончила представлять нас друг другу:

— Мистер Томпкинс, наш старый друг.

Кто-то должен был что-нибудь сказать. Наконец решилась я:

— Нам можно сесть?

Ответил он не сразу. Сначала поднял взор, потом снова его опустил, продолжая заниматься делом.

— Ради Бога, — неохотно разрешил он.

Эйлин сразу заспешила:

— Я… Кажется, меня зовет мама. Пожалуй, мне лучше посмотреть, чего она хочет. Я… Я скоро вернусь. — И выбежала из комнаты.

Мы остались с ним одни. Я было открыла рот, но перехватила взгляд отца и промолчала. Ему хотелось, чтобы Томпкинс был вынужден заговорить первым. В конце концов, мы ведь сидели у него дома. И отец хотел использовать это призрачное психологическое преимущество.

Молчание продолжалось несколько долгих минут, пока Томпкинс собирал трубку, а когда он таки заговорил, так чуть ли не с сокрушительной резкостью, хотя и совершенно не повысив голоса:

— Ну что, нагляделись на меня?

Я только ахнула, пытаясь скрыть смущение.

— Я вовсе не собиралась глазеть на вас.

— Вы пришли как друзья или из чувства нездорового любопытства? А если бы я был сухорукий и колченогий, вы бы тоже на меня смотрели?

— Простите, если у вас создалось такое впечатление, будто мы пялили на вас глаза, — с мужественным достоинством парировал отец.

— Мы пришли сюда поблагодарить вас, — тактично пробормотала я.

Он по-прежнему обращался к моему отцу:

— Вы пришли сюда посмеяться надо мной. Вы пришли сюда разоблачить меня, преподать урок своей дочери. Чтобы она перестала об этом думать.

— Уверяю вас, ничего подобного у моего отца и в мыслях… — плаксиво забормотала я.

— Вам-то он, может, ни слова не сказал. Но именно это держал в голове.

Отец вдруг густо покраснел — вот был его ответ.

Томпкинс продолжал, с каменным выражением лица глядя на отца:

— Вы полагаете, что устроите мне небольшое испытание. Ну а я отказываюсь от вашей проверки. И не подумаю тягаться с вами умом. Я не на суде.

— А никто этого и не утверждал, — неодобрительно заметил отец.

— Однажды ко мне подослали агента. Он сказал, будто прослышал обо мне от кого-то. Предлагал деньги, шикарную жизнь, если только пойду на сцену. Просто буду сидеть на стуле перед аудиторией три раза в день, говорить людям, что лежит у них в карманах. Он тоже хотел проверить меня, как вы сейчас, и я ему позволил. Мне не терпелось поскорее от него избавиться, а это был самый быстрый способ. Он показал портсигар и спросил, сколько в нем сигарет. Я мог бы сказать ему, что там нет ни одной сигареты, что в портсигаре он носит таблетки аспирина, но я ответил, что там три сигареты. Тогда он открыл портсигар и показал мне таблетки.

Он спросил у меня, что написано внутри на крышке его карманных часов. Я мог бы сказать ему, что никакой надписи там нет, что там всего лишь подковка, усыпанная мелкими бриллиантами, причем самого крайнего слева нет. Я же ответил, что там написано: «Такому-то и такому-то от любящей жены», причем употребил имя, которое он мне уже назвал и которое, между прочим, было не его имя. Он открыл крышку и показал, что никакой надписи нет вообще, а всего лишь подковка, усыпанная мелкими бриллиантами, без одного крайнего.

Он спросил у меня, от кого письмо в конверте, который лежал у него во внутреннем кармане пиджака, и показал мне краешек конверта с красной маркой и штемпелем. Я мог бы сказать, что никакого письма в конверте вообще нет, что он пользуется им, чтобы хранить корешки квитанций ставок на лошадок. Я сказал ему, что письмо от женщины. Он вытащил конверт и показал мне, и в нем не оказалось никакого письма вообще, он пользовался этим старым конвертом для хранения карточек ставок на лошадок. Более того, он даже подчеркнул, что адрес на конверте был когда-то написан мужской рукой.

Агент пробормотал что-то насчет того, что с кем-то, мол, еще посчитается, и вышел, скривив губы и глядя на меня с надменной улыбкой. Именно этого я и добивался.

Мы с отцом молчали.

Затем вдруг с бешеной яростью он стукнул кулаком по столу, отчего лицо вокруг рта побледнело и напряглось.