У ночи тысяча глаз - Корнелл Вулрич

— Мы вместе росли, он, мой муж и я. Бывало, играли втроем. Мы все из одного места. — Тут она опять замолчала.

Напрашивался вопрос. Если бы его не задал отец, его бы задала я.

— Он уже тогда обладал своим даром?

— Да, пожалуй, так. Он у него был всегда.

— А вы его тогда замечали?

— Да как же мы могли? Дети ведь не думают о подобных вещах.

— Но наверняка запомнился случай, когда вы впервые это заметили, — мягко настаивал отец.

— Верно. Однажды, когда ему было лет двенадцать, мы играли на склоне холма, все трое. Внизу виднелась ферма его родителей. Поля расстилались перед нами будто скатерть. Вдруг он бросил играть и сказал: «Мне надо спуститься вниз. Наш амбар горит». Мы повернулись и посмотрели, Фрэнк и я. Амбар стоял внизу освещенный солнцем. День был ясный.

Я слегка склонила голову, глядя не на женщину, а на пол. Отец перестал курить. Мы оба боялись, как бы она не замолчала.

— «Да нет же, не горит», — сказали мы. Воздух над амбаром был совершенно прозрачный, ни малейшего клочка дыма.

Он побежал, ну, мы тоже схватились и побежали следом за ним. И пока не сбежали вниз, никаких признаков пожара не увидели. А когда уже подбежали к самому амбару, из-за двери поползли первые белые клубы дыма. Через минуту дым уже валил из всех щелей.

Люди повыбегали из дома, прибежали с полей, мы все тоже помогали, и огонь потушили, спасли амбар. А после, помню, лежали отдыхали, и Фрэнк позавидовал ему: «У тебя, похоже, очень хорошее зрение. Ведь оттуда, сверху, мы ничего не видели».

А он, ковыряясь с какой-то соломинкой, ответил: «Да ничего я не видел. Знал, что он загорится, вот и все».

Мы не засмеялись над ним, потому что наш друг оказался прав, и спросили его, как же он об этом узнал. Он ответил, что и сам толком не знает. Мы видели, как он, щурясь на солнце, пытается понять, как же все вышло. Потом сказал, и его слова я запомнила на всю жизнь: «Когда мы были на холме, я вдруг подумал о нашем амбаре. Каждый раз, когда о чем-то подумаешь, вместе с мыслью появляется картинка, и она проходит перед тобой, картинка того, о чем ты думаешь. Если думаешь о дереве, на минуту тебе представляется картинка дерева. А думаешь о доме, на мгновение перед тобой встает дом. Вышло так, что я подумал о нашем амбаре. И вдруг, совершенно неожиданно, в голове у меня зажегся яркий свет, и я увидел картину горящего амбара. Картина объятого огнем амбара крепко засела у меня в мозгу. Я посмотрел и увидел: амбар еще не горит, и до меня дошло: значит, непременно загорится».

Мы с отцом не издали ни звука. Пепел с сигары он стряхнул себе в ладонь. Ни я, ни он не пошевельнулись. Затем он протянул руку и стряхнул пепел в поставленную для него пепельницу.

Я не отрывала глаз от пола. «Она рассказала все так просто, это могла быть только истинная правда», — подумала я. В ее бесхитростном повествовании не могло быть никакой уловки.

Убрав последнюю тарелку, женщина закрыла дверцы шкафа и задержалась, протерев несколько раз передником стеклянную круглую ручку, хотя особой нужды в том не было; казалось, она не отдает себе отчета в своих действиях, а мысли ее блуждают где-то далеко-далеко.

В наступившей тишине у Эйлин на кухне звякнуло серебро. Звякнуло в каком-то совсем другом измерении.

Хозяйка продолжала натирать ручку, глядя через комнату куда-то в прошлое, вспоминая ту, канувшую в Лету жизнь.

— Потом происходило много подобных случаев, — тихо продолжала она. — Правда, ни один из них не был таким ярким, таким запоминающимся. Но то случилось впервые. Рассказывать вам о других нет нужды.

— А окружающие знали о его даре? — спросил отец.

— Некоторые — да. Не многие. Постепенно слух распространился по округе, среди тех, кто знал его и нас.

— И как они к этому относились?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Наверное, как и мы. Они ведь были люди вроде нас, нашей породы. А это дело не по нашему уму-разуму. Мы допускали, что он обладает каким-то даром, которого лишены другие, в остальном же он ничем от нас не отличался. После того дня отец не раз драл ему уши, как дерут подрастающих сыновей и другие отцы. Не более, не менее.

— Ну а разве люди не пытались каким-то образом воспользоваться — к собственной выгоде — этим… этим его даром, как вы его называете?

— Некоторые пытались, да, в самом начале. К нему то и дело приходили беременные женщины, желая узнать, кто у них родится, сын или дочь. Случалось, один из соседей спрашивал, какого ему ждать урожая. Ну и тому подобное. Он особенно не возражал, если ему рассказывали все откровенно. Когда же люди приходили из праздного любопытства, чтобы проверить его, — он терпеть не мог, испытывал какую-то боль или стыд, не знаю даже, что именно; как будто его выставляли на всеобщее обозрение. Однажды он даже убежал от таких любопытных и пытался повеситься. Фрэнк нашел его в амбаре и успел вовремя перерезать веревку. Так что потом мы его жалели и не рассказывали больше о его способностях посторонним, не приставали к нему.

— Он здесь один?

— А он всегда будет один, такой-то, как он. Через год после женитьбы мы с Фрэнком перебрались в город, вскоре и он последовал за нами. Родители у него умерли, ферму продал, мы были единственные его друзья. Куда ему еще было податься? Чем заняться?

Медленно, задумчиво отец произнес:

— Но ведь, обладая таким даром, он мог бы добиться практически чего угодно. Стать богатым и… — Он повернулся и беспомощно посмотрел на нее. — Почему не воспользовался?

— Он добрый человек, — с благоговейной сердечностью ответила она. — Принимает то, что дает ему Бог. Большего не просит.

Мы снова промолчали. Отец наблюдал за ней. Она оставила ручку, которую так долго теребили ее руки, прошла через комнату и остановилась у стола, слегка склонившись над ним и глядя на него, точно сканируя на его полированную поверхность собственные воспоминания.

— Что это, миссис Магуайр? Что это, по-вашему, было?

— Не мне об этом судить, — ответила она. — И не мне же подвергать все сомнению. Я не сомневалась в его даре, когда была молодой, и не стану сомневаться сейчас, уже на старости лет. Мне он своим даром никогда не вредил и, насколько знаю, никому другому тоже. На то воля Божия, а больше я и знать ничего не желаю.

Эйлин вошла в комнату и доложила матери:

— Закончила.

— Спасибо, дорогая, — вздохнув, будто она сама сделала работу, рассеянно ответила мать.

— Надеюсь, мы вам не очень помешали? — сочла необходимым спросить я.

— Нет-нет, что вы, — заверили они меня обе, причем их протесты были такими же неискренними, как и мое формальное извинение.

Отец в нашем типично женском обмене любезностями участия не принял — мужчины в этом отношении гораздо безответственней.

— А теперь, пожалуй, кликни с улицы Кэтрин и Дэнна, — предложила старшая. — Им пора в кровать. — И добавила скорее всего ради нас: — Эти дети, если их не позвать, могут всю ночь проторчать на улице.

Эйлин прошла к окну — очевидно, для того, чтобы поднять раму и позвать ребят прямо из комнаты, как с незапамятных времен повелось в таких районах города.

Но вдруг остановилась и прислушалась, и мы все тоже.

На лестнице раздались шаги. Мы слышали их совершенно отчетливо. Шаги были вялые, тяжелые, и по самому их звуку чувствовалось, что человек от усталости держится за перила.

Казалось, как-то странно находиться в такой близости от него и, однако же, не видеть его, хотя нас с ним разделяла всего лишь тонкая перегородка. Возможно, мы ждали фанфар и радужного сияния, пробивающегося сквозь щели в двери. Но ничего этого не было. Всего лишь шаркающие шаги немолодого человека, с трудом преодолевающего ступеньку за ступенькой на старой лестнице.

Однако же задышали мы почему-то чаще. Во всяком случае, я. Отец, весь внимание, выпрямился в кресле, уже не опираясь на спинку, моя рука лежала у него на плече.

— Пришел, — сказала Эйлин.

Мы и сами уже все поняли.

Я резко встала с подлокотника, повернулась и сделала шаг к двери.

Миссис Магуайр выбросила руку вперед:

— Подождите, не открывайте дверь и не смотрите на него. Дайте ему спокойно пройти. Если вам непременно нужно, вы сможете подняться наверх через несколько минут с Эйлин.

На лице у нее было ясно написано, что она откровенно не одобряет нашего вторжения. Без единого слова, она вышла из комнаты.

Мы молча ждали. Мне хотелось знать, о чем думает отец. По его лицу я ничего сказать не могла. Вознамерившийся отомстить за себя скептицизм? Эйлин уже сидела за столом, положив на него близко поставленные локти, а голову склонив в сторону на переплетенные руки; создавалось впечатление, что она хочет отпрянуть от нас, уклониться от навязанного ей поручения, однако же понимала, что никуда ей от нас не деться. Вся ее жизнь, вероятно, представляла собой сплошную череду подобных мук нерешительности, что, безусловно, свидетельствовало о слабости воли, неспособности устоять перед малейшим нажимом. Ее воля — это флюгер, вращающийся от любого дуновения. Когда же сталкиваются два встречных потока, он беспомощно колеблется. Полагаю, именно так обстояло дело, когда она впервые попыталась сказать мне о самолете.