Злое железо - Алексей Молокин

Женщины, когда изменяют мужьям, тоже обуты не в домашние шлепанцы, нет, большинство измен случается, когда женщина соответствующим образом одета и при макияже, так сказать, в полной боевой раскраске. Вот этот-то макияж и создает некую защитную маску женщины, она как бы работает «под прикрытием» и делает то, что в ином случае никогда бы не сделала. Еще бы! Большую часть грехов принимает на себя маска, макияж, который легко смыть и чувствовать себя совершенно не ответственной за то, что натворила.

Статью что ли накропать? «Роль макияжа в супружеской неверности» или что-нибудь в этом роде. И разместить в Интернете. Тут я вспомнил, где нахожусь и что Интернета здесь может и не быть, кроме того, действовать нужно по плану и так далее…

В общем, я – уличный музыкант. Я играю и пою, Люта собирает деньги с благодарных слушателей, а Костя нас с Лютой крышует. При таком варианте рано или поздно появляется местная братва, которая, как я понял, здесь обладает совершенно легитимной властью, и, так сказать, знакомится с нами. В процессе знакомства Костя проявляет крутость, я получаю заслуженное признание – скорее всего по морде, – а Люта всех наповал очаровывает. Таким образом, мы без особенных проволочек попадаем в низы – это для начала – местного высшего общества. Что и требовалось доказать. Стратег хренов!

Я расстелил полосатый половичок, одолженный нашим хозяином с непременным условием вернуть, освободил от тряпья гитару и поставил перед собой раскрытый портфель, чтобы почтенной публике было куда бросать монеты. Портфель одолжил, кстати, тот же дед. Люта молча встала за моим правым плечом. На ней был тот же легкомысленный хитон с разрезами по бокам, и, пусть сегодня было не очень холодно, смотреть на Люту все равно было зябко. Хотя, похоже, ради нее сегодня с утречка даже солнце выглянуло, а то я было подумал, что в этих краях всегда пасмурно – ан нет, вон оно, солнышко, скользнуло по струнам теплой ладошкой. Пустячок, а приятно!

Я подстроил инструмент и потихоньку принялся наигрывать старую-престарую городскую балладу. По-моему, эта песня называлась «Десять центов», «Дайм», и сочинили ее давным-давно в Америке, во времена Великой депрессии. Музыка мне очень нравилась, но текста я так нигде и не нашел. Ни русского перевода, ни английского варианта, так что я быстренько сочинил какую-то мало-мальски правдоподобную отсебятину, которую и предложил местной публике. На предмет определения ее музыкальных пристрастий. А вдруг эта песенка здесь не знакома и все подумают, что я музыкальный гений?

Город опустил тяжелый взгляд,Память нашу украл,Что же ты проходишь мимо, брат,Что ж ты отвернулась, сестра?

Я стою с гитарой у метро,Я с удачей нынче врозь,Молча подойди и память тронь,В кепку мелкий никель брось.

Помнишь, брат, когда-то мы с тобойВместе брали перевал?На двоих патроны, зной и боль,И меня ты товарищем звал.

Я, как пес, ловлю знакомый взглядЗа автомобильным стеклом,Бросьте десять центов, я ж ваш брат,Просто мне не повезло.

Помнишь, как братались мы с тобой,В хлебе, женщинах и вине,Помнишь запах глины пороховой,Помнишь утром росу на броне?

Я как пес ловлю родной твой взглядЗа автомобильным стеклом,Брось мне десять центов, я ж твой брат,Просто мне не повезло…[4]

Песенка, видимо, была вполне в местном духе, потому что вокруг меня образовалась небольшая толпа, видимо, блюз, а именно в таком стиле я исполнил «Десять центов», был не совсем чужд этому странному городку, а стало быть, существовала надежда, что ему вообще не чуждо ничто человеческое. В портфель с мягким стуком посыпались мелкие монетки, потом стук сменился тихим звоном. Моя напарница что-то тихо говорила публике, но я не слушал. Все-таки мне было стыдно. Какая-то шустрая бабулька ловко просунулась сквозь сгрудившихся поодаль басисто перешептывающихся подростков и спросила:

– Милок, а ты только в валюте берешь, или в деревянных тоже можно?

Я кивнул, сделав вид, что подстраиваю гитару. Публика развеселилась. Раздались советы, в том плане, что лучше всего натурпродуктом и побольше. Бабулька не растерялась, выудила из пакета фуфырик с чем-то мутным и ловко сунула мне под бок.

– На-кось, милок, взбодрись маленько, а то уж больно грустная у тебя музыка.

– Вот это дело! – одобрили в толпе.

Надо было продолжать, но ничего подходящего почему-то не приходило в голову, кроме идиотской фразы «У меня есть доллар, доллар, чтоб пожрать…». Я мотнул головой, но это не помогло. «…значит, у нас есть доллара два, на выпивку хватит едва…» – глумливо вякнуло где-то в мозгах. Так и побить могут, да еще и гитару сломают. Русское надо что-то, русское, уговаривал я себя и наконец уговорил. Когда-то давно, в другой, не в той, которая «здесь», и не в той, которая «там», а в настоящей России, в доме над крутым берегом, эту песню пела моя бабка, и вот я ее вспомнил…

Это было давно, лет пятнадцать назад.Вез я девушку трактом почтовым.Круглолица, бледна, словно тополь стройнаИ платочком покрыта шелковым.

Попросила она, чтоб я песню ей спел,Я запел, а она подхватила.Кони мчались стрелой, словно ветер степной,И несла их нечистая сила.

Вдруг казачий разъезд перерезал нам путь.Тройка тут же как вкопана встала.Кто-то выстрелил вдруг прямо в девичью грудь,И она, как цветочек, увяла.

Перед смертью она рассказала мне все,Что недавно с тюрьмы убежала…– Знать, судьба такова – молодой умереть.Я свободы народу желала…

Посмотрите, вдали холм высокий стоит,Холм высокий, поросший травою.А под этим холмом крепко девушка спит,Унесла мою песню с собою.[5]

С ужасом я почувствовал, что каким-то странным образом, аккомпанируя себе, снова ухитряюсь сбиваться на блюз, совершенно неуместный в этой песне, но публика ничего не заметила, а может быть, просто сочла это такой творческой манерой… Публика, конечно, дура, но иногда она бывает права. Ведь по сути своей это и есть блюз. Блюз – это когда человек разговаривает с Богом, и тот его слушает… И не важно, на каком языке этот человек разговаривает, настоящему Богу это все равно, он понимает.

Народ пригорюнился. Некоторые перетаптывались, словно им хотелось уйти, но не решались. Потом толпа раздалась в стороны, словно кто-то нагло, по-хозяйски раздернул надвое пестрый ситцевый занавес, и передо мной оказались двое круглоголовых стриженых молодчика, одинаковых с лица, в кожаных куртках и темных брюках, как ни странно, со стрелками.