Когти Каганата - Константин Жемер

Дальше разговор не пошёл – уж больно холоден стал у Динэра Кузьмича взгляд, да губы, поджавшись в пароксизме недоверия, так в нём и застыли.

Герман принялся вертеть головой по сторонам. Да, не такой видел он Москву в своих снах на чужбине. Город изменился до неузнаваемости. И дело не в зависших в вышине аэростатах противовоздушной обороны, и не в сваренных из рельсов противотанковых ежах, хотя и эти приметы тревожной военной поры вносят весомую лепту в окружающую действительность. Нет, главные изменения коснулись цветов и оттенков означенной действительности. К примеру, дома, прежде окрашенные в белый, жёлтый и розовый цвета, почему-то теперь стали, как на подбор, серыми или коричневыми. А листва на деревьях! В это время года ей положено зеленеть и лишь кое-где слегка удивлять золотом. Так откуда же этот бурый пожухлый цвет, свойственный поздней осени?

«Город сейчас выглядит, будто преждевременно состарившаяся женщина, – невесело подумал Герман. – Ну, да ничего, даст Бог, победим фашистов, тогда придёт и в Москву весна!»

Здание отделения Института истории материальной культуры выглядело покинутым. Внутри также стояла тишина.

– Вы уверены, что Артюхов на месте? – усомнился Крыжановский.

– Здесь он, уж будьте благонадёжны, товарищ капитан госбезопасности, – постным тоном уверил Никольский.

– Знаете что, Динэр Кузьмич, впредь прошу не афишировать моё специальное звание. Зовите меня по имени-отчеству или, на худой конец, профессором. Не удивляйтесь – как всякий разведчик-нелегал, я привык жить по легенде. Пусть для всех будет так: вы сопровождаете недотёпу-учёного к месту археологических раскопок. Иначе придётся то и дело объяснять: мол, старший по званию оттого ничего не смыслит в обычных делах, что долго находился за границей. Не стоит, право…

– Ясно, товарищ… профессор.

Вскоре оказалось, что Институт всё же обитаем – откуда-то сверху внезапно донеслось громкое фальшивое пение:

…И разбивши ВрангеляГромовым огнем,Мы к Чангарской крепостиШли минуту с днем.Подошедши к крепости,Прежде чем палить,Пушечки-мортирочкиСтали наводить.

– Да, действительно, Артюхов, – прошептал Герман. – Его это песня, ещё с институтских времён. Пожалуй, сделаю-ка я сюрприз старому товарищу, свалюсь как снег на голову. Вы, Динэр Кузьмич не против подождать здесь немного?

– Да нет, я понимаю, как не понять…

– Минут пять, не больше, для сюрприза этого довольно…

Никольский молча кивнул.

А певец, между тем, сделал небольшую паузу, видимо, чтобы набрать в грудь побольше воздуху, и заорал, надрывая голосовые связки:

Ну, вперед, уральцы,Нам не привыкать,Чтоб барона ВрангеляНам в Царьград загнать. [54]

Крыжановский осторожно двинулся на звук и быстро обнаружил певца – тот находился в обширном, заставленном всевозможными археологическими находками, помещении. Сидя за столом спиной к двери, он увлечённо трудился над чем-то. Герман хотел ради привлечения внимания кашлянуть, но это не понадобилось – где-то за окном взвыла сирена воздушной тревоги, и почти сразу громоподобно заработала зенитная артиллерия. Человек за столом вздрогнул и медленно обернулся. Это действительно был Михаил Артюхов – всё те же круглые очки да густая шевелюра, теперь, правда, изрядно поседевшая. Мгновение археолог рассматривал однокашника, а затем, опрокинув стул, вскочил. В руках его, откуда ни возьмись, появилась старая ржавая сабля. Лихо взмахнув ею над головой, Артюхов бросился на Крыжановского.

– А-а, десант, гады, высадили?! – заорал он, перекрикивая пушечный гром. – Врёшь, не возьмёшь, фашистская сволочь, я тебя сразу узнал. Даром, что загорел ты как цыган…

«Ах, вон что: Миша меня за перебежчика принимает, ведь тогда, в тридцать девятом, газеты писали о моём побеге в Германию», – внутренне ахнул Герман.

– Свой я, Миша, прекрати балаган! – вскричал он, отступая.

– Гитлеру ты свой, а также Гиммлеру, Геббельсу и Герингу! – рявкнул Артюхов – За нашими советскими богатствами пришёл, вражина?! Так вот тебе!

Герман еле успел уклониться от свистящего клинка.

«Никольского позвать? – мелькнула мысль. – Хорош же я буду в его глазах! Немыслимый позор, лучше как-то самому справиться».

– Успокойся, и давай поговорим, – попытался он урезонить ополоумевшего учёного.

– Поговорим? Что, завербовать решил? Зря стараешься, всё равно я по-немецки не понимаю, – ехидно заявил тот, совершая косой рубящий удар.

Крыжановский, призвав на выручку всю свою сноровку, снова уклонился. За окном в очередной раз грянули выстрелы зенитных орудий.

– Вон как тебя там натренировали, – прошипел Артюхов. – Хорошая работа, нечего сказать! Но, погоди же, у нас против ваших гитлеровских приёмчиков свои методы найдутся – будёновские, да ворошиловские...

Крутанув финт, Михаил Капитонович сделал прямой выпад, выбросив далеко вперёд руку с саблей. Быть бы Герману проткнутым насквозь, если бы не выставил он перед собой, схваченный за мгновение до того, большой глиняный кувшин с широким горлом. В это-то горло и угодил ржавый артюховский клинок.

Бесспорно, когда-то и сабля, и кувшин знавали лучшие времена. Увы, времена те канули безвозвратно, ибо оба предмета, не перенеся встречи друг с другом, в один миг погибли – клинок сломался у самого эфеса, а кувшин, лопнув по окружности, разнялся в руках Крыжановского на две части.

– Сосуд Салтовской культуры! Один из немногих, дошедших до нас в целом виде, – голосом смертельно раненого человека возопил Артюхов.

Прыгнув вперёд, Герман одной рукой заломил ему руку за спину, а второй обхватил за шею – обломок сабли упал на пол, а археолог взвыл от боли:

– Варвар, немецко-фашистский варвар!

Не отпуская Артюхова, Герман окинул взглядом стол, за которым тот трудился перед неожиданным визитом однокашника. Там в беспорядке лежали человеческие кости, и стояла объёмистая банка формалина. Глядя на неё, Герман про себя ухмыльнулся: «Вот где источник столь завидного Мишиного возбуждения – надышался, поди». Вслух же он сказал:

– Ты тут, смотрю, окончательно рехнулся среди своих экспонатов!

Канонада за окном всё продолжалась. Из-за неё учёные прозевали появление Никольского. Войдя в помещение, младший лейтенант невозмутимо заявил:

– Товарищи учёные, простите, что прерываю ваши дружеские объятия, но Герман Иванович, пять минут уже прошло.