Карнивора (СИ) - Лейпек Дин

Дора сдержала свое слово: действительно стала рассказывать и показывать, открывая другую, волшебную жизнь. Как только Марика поняла, что Тремп — не только не весь мир, но даже не значительная его часть, она снова почувствовала интерес ко всему вокруг. На обратной дороге Дора рассказала, почему решила сбежать из дома — и с удивлением Марика услышала собственные мысли. Когда они выходили из Тремпа, Дора показала место, где села на повозку мелкого торговца, едущего в Кастинию.

— И он просто так взял тебя с собой? — нахмурилась Марика. Она, конечно, не знала, что такое банк, и уж тем более не слышала про торгово-денежные отношения — но уже успела к своим тринадцати годам заметить, что люди редко делают что-то друг другу просто так.

— Нет, конечно, — улыбнулась Дора, отвечая на вопрос. — Но я к тому времени уже была ведьмой, и не самой плохой. Могла многим помочь ему в пути.

Марика задумалась. Конечно, когда мама сбежала из дома, она была старше, и, возможно, за ближайшие три-четыре года Марика тоже смогла бы научиться всему тому, что позволило бы ей называть себя «неплохой ведьмой». Но сейчас она понятия не имела, что могла бы предложить торговцу в обмен на его помощь. Да, с десяток зелий Марика смогла бы сварить — но ведь это было дома, где имелись все необходимые составляющие, уже приготовленные, высушенные, толченые в порошок.

И в конце концов Марика поняла, что она, вообще-то, ничего не умеет и ничего не знает. Мир, такой чудесный и удивительный, снова, как тогда ночью, показался страшным и чужим.

Но ведь у нее не было выбора, верно?

* * *

Наступившая зима стала для Марики настоящей пыткой. Неделя, когда они ходили в Тремп, оказалась последней теплой и солнечной в том году. Начались дожди, сначала просто холодные, затем — ледяные, потом туман стал по ночам оседать серебристым кружевом инея на ветвях и траве, и наконец из-за гор приползли снеговые тучи, тяжелые, свинцовые, и белая тишина окутала Туманный край.

Дора снова надела на Марику амулет, окружила песнями и травами. Теперь, после Круга, они еще сильнее ощущались, как тонкая паутина, которая сковывала движения, мешала смотреть, слышать, думать. Но теперь Марика знала, зачем это нужно — и мама больше не была врагом. Выходя на улицу и чувствуя незримое присутствие Волка, Марика заставляла себя не идти ему навстречу, не уходить со двора, не искать снова Круг — хотя воспоминание о силе, счастье, свободе, которые она там ощутила, порой манило почти нестерпимо.

Дора не знала, когда мог прийти ответ на ее письмо — но дорогу к холмам все равно замело, и до весны нельзя было и думать о том, чтобы отправиться в город. Марика изнывала от нетерпения и беспокойства — ведь кто знает, что будет в этом ответе? Примут ее, девочку, в Кастинию? А если нет, то что тогда? Порой Марика даже мечтала о том, чтобы ей отказали — потому что чем дальше, тем больше неизвестный большой мир пугал ее.

Но она чувствовала, что колдовство Доры не может работать вечно. Рано или поздно то, что жило в Марике, должно было стать сильнее амулетов и ритуальных песен. И что тогда будет? Кем она станет? Кейза сказала — нам не справиться с этим, да Марика и сама это чувствовала. Внезапно она поняла, что ни бабушка, ни мама не знают все и не могут все. И вместе со страхом, порой даже ужасом неизвестного где-то глубоко внутри расцветал восторг, ураган предвкушения — узнать. Понять. Увидеть. Научиться тому, чего они не знают и не понимают.

И может быть — может быть! — самая потаенная, странная и потому особо приятная мысль — научиться тому, чего не знает и не умеет Кит. Стать лучше. И заставить его это признать.

Далеко в Лесу Волк, чей взгляд много месяцев подряд был прикован к югу, издал радостный рык, полный мрачного торжества. И зимнее небо, чистое и прозрачное, отражалось в его холодных глазах.

* * *

Когда растаял снег, земля просохла после весенних дождей и Лес зазвенел неугомонной песней, Дора и Марика снова пошли в Тремп. Дорога после прошлого путешествия туда и обратно уже не удивляла новизной, не разочаровывала обыденностью, не сулила ничего нового, и Марика с удивлением и грустью поняла, что холмы перестали быть границей неизвестного мира. Они были просто еще одной приметой местности, вехой, по которой можно было отмечать знакомый путь — точно так же, пробегая от дома к бабушке Кейзе, Марика знала, что на разломанную молнией старую сосну приходится середина пути, а прорезанный ручьем овраг означал, что она почти на месте. Теперь холмы, дорога, Тремп тоже стали всего лишь новыми точками на воображаемой карте ее мира. И, вступая на узкие улочки города, Марика внезапно ощутила, что неизвестного в нем, на самом деле, не существует.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Есть только точки, которые она еще не успела отметить.

Дора в этот раз ничего не говорила — то ли чувствуя настроение дочери, то ли опасаясь чего-то. Последнее, впрочем, Марика могла и придумать потом — когда они уже вскрыли письмо в прохладной, еще дышащей зимой тени банка, и Дора прочитала тихо: «Девочка не может учиться в Кастинии». Марика хотела посмотреть, увидеть эти слова своими глазами, чтобы точно убедиться в их страшной, спокойной неотвратимости — но мама не дала ей письмо. Хуже того — снова стала как будто чужой, далекой и холодной. И рассеянной, хотя уж этого с мамой не случалось никогда. Дора забыла, что они должны были зайти в несколько лавок, забыла про поручение Тура Кийри — пошла сразу к северной дороге, будто спешила как можно скорее уйти от холодной каменной стены с темными витражами. Марика окликнула ее, испуганно и неуверенно, ошарашенная ответом, который так давно боялась получить, обескураженная ожидаемым разочарованием, но Дора не услышала ее, медленно бредя по улице не своей, усталой походкой.

«Она опять меня оставляет», — в ужасе подумала Марика, и тут мама обернулась, и в непоколебимо сжатых губах ее дочь увидела все свое горе, помноженное стократ. Бремя матери, которая ничем не может помочь.

Они стояли посреди пыльной, прогретой весной улицы, и, сделав глубокий вдох, Марика подошла, взяла маму за руку и сказала:

— Все будет хорошо.

Далеко в Лесу Волк подобрался и сел, вглядываясь в пустоту перед собой. Он не ухмылялся и не рычал, потому что в словах, произнесенных на пыльной улице Тремпа, звучал Закон Леса, древний и непреложный, тот, что говорил о честности и жертве, понимании и силе. И хотя Волк не жил по законам Леса, он всегда знал про Закон.

Поэтому, когда девочка протянула руку и произнесла те три слова, Волк насторожился и прислушался. Ибо то был сигнал, первая весть, что в игру вступает новая сила.

Далеко на юге, под стенами Кастинии, поднял голову Лис. Он тоже услышал слова, и увидел Волка, и усмехнулся, взмахнув рыжим хвостом.

— Что ж, братец, — тихонько пробормотал Лис, глядя на север, — теперь и ты вступил на тот же путь.

— Наш путь никогда не будет одним, — рыкнул Волк, сидя далеко в Лесу.

— Но мы ведь знаем, куда он приведет, верно? — вкрадчиво спросил Лис.

Лес, который слышал каждое их слово, зашумел новорожденной листвой, вспугнул щебечущих птиц и взметнул в воздух облако пыльцы, полное легких намеков и еле уловимых ароматов.

И оба, Волк и Лис, почувствовали запах яблок и цветущих деревьев.

* * *

Марика, конечно, не догадывалась, что своим простым жестом и не менее простыми словами вызвала разговор двух древних сущностей, от сотворения мира враждовавших друг с другом. Не подозревала она ничего и о Законе, потому что и ее мама, и ее бабушки жили по нему безотчетно, не зная его смысла, но строго следуя сути.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Зато Марика совершенно отчетливо поняла — точнее, почувствовала, — другое. Пожелав успокоить, возможно, даже защитить мать, она сама стала в тот же момент взрослее, мудрее и сильнее. Да, именно тогда Марика впервые осознала могущество великодушного. То, что раньше, в детстве приходило намеками правильного пути, легким толчком в нужную сторону, теперь стало осознанным решением. И это решение и сблизило ее с матерью, и отдалило их друг от друга. Проявив заботу, став на мгновение сильнейшим, Марика начала говорить с Дорой на одном языке — и одновременно навсегда утратила тот особый язык, что есть у каждой матери с ее ребенком.