«Зайцем» на Парнас - Виктор Федорович Авдеев

Дарницкой, было предназначено исключительно под классы и под спортивный зал. В советское время, ввиду расширения интерната, одну из нижних комнат освободили от парт, разместили там койки, и получилась спальня. Жило в ней всего одиннадцать старшеклассников, из которых половина состояла членами исполкома и хозяйственной комиссии. На этих ребят можно было положиться — они не станут мешать дневным занятиям школы. Через коридор, напротив, жил Бунаков, нынче выходной.

В спальне с потолка на шнуре, косо подтянутая веревочкой к стоявшему у стены столу, спускалась электрическая лампочка в семьдесят пять свечей. Ее прикрывал бумажный козырек. Три окна комнаты имели целые стекла, между кроватями стояли тумбочки, пол был крашеный, чисто подметенный.

Воспитанники спали. За столом сидел один Горшенин в свежей нижней сорочке и шерстяных носках. Покусывая тупой конец карандаша, он решал задачу. Перед ним лежал раскрытый учебник тригонометрии. Правой рукой председатель исполкома облокотился о стол, запустив свои крупные чисто вымытые пальцы в длинные прямые черные волосы, падавшие на сморщенный лоб.

Посреди спальни возвышалась чугунная «буржуйка», еще хранившая тепло.

Сбоку за этим же столом сидел воспитатель Андрей Серафимович Ашин, дежуривший сегодня в ночь. Он был в пальто и в своем «неотразимом» кашне, из-под которого выглядывал помятый галстучек. Сонные глаза воспитателя смотрели в раскрытую книгу Данилевского «Девятый вал».

— Нет, не могу, — проговорил он, вставая. — Сейчас засну.

— Да, да, — рассеянно отозвался Горшенин, не отрываясь от учебника.

— В дежурке собачий холод, у вас от тепла разморило. Сколько на ваших ходиках? Четверть первого? Пожалуй, надо хоть разок пройтись по палатам, а то неудобно. Кстати, на морозце сон развеется. Не желаете, Кирилл, со мной за компанию?

— А?

Подняв голову от учебника тригонометрии, Горшенин некоторое время непонимающим взглядом смотрел на дежурного воспитателя.

— В обход, говорите? Нет, зачем же… А впрочем, пожалуй. Мне уж эти проклятые косинусы, тангенсы, соотношения между сторонами и углами треугольника в печенки въелись, часа четыре сижу. По морозу — это действительно сейчас неплохо. Люблю нашу русскую зиму. Уж зима так зима.

Сняв с вешалки ушанку, черный полушубок, Горшенин оделся, сунул ноги в поярковые валенки. Андрей Серафимович закурил на дорогу цигарку.

Со старшими воспитанниками интерната Ашин держался, как с равными себе, считая этот тон наиболее приемлемым. Ашин был с ними на «ты», сквозь пальцы смотрел на их отлучки в город, играл в шахматы, любил поговорить о войне, об экономике страны, о женщинах. Ему казалось, что ребята считают его «своим парнем».

Вышли на улицу. Мороз стоял градусов в двадцать — для южного края сильный. В неровном кольце из продолговатых белых тучек плыла яркая луна, и сугробы отражали ее свет. Резкие тени падали от забора, от двух корпусов интерната, от заснеженных пирамидальных тополей, росших вдоль тротуара, от кривого столба на углу с разбитым фонарем.

Второй корпус виднелся на том конце маленькой узкой площади, рельефно освещенный луной. Все здания были кирпичные, и кирпич искрился на морозе инеем. Высокое темно-синее небо, маленький сияющий городок, обледенелые постройки, промерзшая тишина — все это успокаивало нервы.

— Хорошая погодка, — весело крякнул Горшенин.

— Н-да. Только все-таки мороз больно покусывает. Вот на эту б погодку бутылочку этак градусов в сорок да ядреную девку, чтоб еще наддала жару… Эх, проклятая жизнь! Сейчас бы самое погулять, тряхнуть молодостью, а тут семь лет войны, затем прелести разрухи, организму не хватает необходимого питательного минимума. Вот выпала доля нашему поколению!

Может быть, Андрей Серафимович и не был вивером и гулякой, но говорить о водке и ядреной девке с великовозрастными воспитанниками считал необходимым: этак лучше. О чем же с ними еще толковать?

— Не такая уж плохая доля, — усмехнулся Горшенин и продолжал, по своей манере, прямолинейно и несколько грубовато: — Вы не из обидчивых, Андрей Серафимович? Конечно, вам, видать, хотелось бы чего-то другого. Сами говорили: мечтаете о музыке, о консерватории. Ведь из воспитателей только Бунакову в интернате не в тягость. Вот еще Дарницкая по призванию работает. Правда, она привыкла к гимназистам и не может понять наших ребят. Зато еще при царском режиме все деньги ухлопала на постройку вот этой гимназии, первая в городе сделала ее доступной для бедняков, при советской власти сама пришла в исполком: мол, берите под школу для сирот. И согласилась заведовать. А остальные воспитатели… — Горшенин только рукой махнул. — Нам нужны такие, чтобы применили новую, революционную педагогику, обучили истории классовой борьбы. Тогда наступит у нас порядок, исчезнут Ваньки Губаны…

Такой оборот разговора не очень удивил Ашина. Ему было известно, что Горшенин не похож на тех исполкомовцев, которые, пользуясь своей физической силой и положением, набивают себе сундучки в палатах «остатками» от обеда, хлебными пайками, сахаром. Он знал, что Горшенин комсомолец. И тем не менее Андрей Серафимович немного смутился и, по своей привычке со всеми соглашаться, подхватил:

— Да, Ваня Губанов — это ужасный тип. Третьего дня в мое дежурство он избил одного мальчика — Ушковича или Кушкина, забыл фамилию. Я ему, конечно, сделал выговор… Не понимаю, почему его покрывают ребята второго корпуса? Революция уничтожила всех ростовщиков, а этот вырос уже в наши дни.

— Меня это тоже долго удивляло, — серьезно сказал Кирилл Горшенин. — Потом один человек из Отнаробраза объяснил, в чем тут штука. «Пережитки капитализма в сознании». Много еще лет надо, чтобы с людей сошла эта шелуха. Кое-кто решил, что нэп — это поворот России к частной собственности. Рано подобные господа возрадовались. Рано. Ну, да с Губаном мы, считай, покончили: послезавтра будет общее собрание, и отпоем ему отходную. Вызывал я к себе Симина, он уж до ручки дошел, сказал, что выступит. Еще двое должников согласились.

Пересекая площадь, Горшенин и Ашин подходили ко второму корпусу. В руке воспитателя покачивался фонарь «летучая мышь», желтое маслянистое пятно света плыло по снегу рядом с его ногой. Вдруг послышался частый, тревожный скрип снега, из ворот вылетело что-то белое и вихрем понеслось через площадь во двор корпуса номер один, где во флигеле жила заведующая интернатом Дарницкая.

— Стой! — крикнул Горшенин. — Кто это? Обожди, говорю!

Но белое припустило еще сильнее и скрылось во дворе.

Председатель исполкома и Ашин остановились, молча переглянулись.

— Кто бы это мог быть, Кирилл, как вы думаете?

— Черт его знает. Не привидение ж? Значит, пацан из второго корпуса. Но с чего ему стало так жарко, что он бегает по морозу в белье?

— Может, у них что неладно?

Они постояли.

— Посмотрите, Андрей Серафимович, в губановской палате стекло разбито. О! Крик, да? Слышали? В чем там дело?

На темную деревянную лестницу черного хода они