«Зайцем» на Парнас - Виктор Федорович Авдеев

во дворе у дровяного сарая. Вот окружат его воспитанники, кто-нибудь весело скажет: «Дубинушка, ответь: где какая часть света? Айдан дам». Черемис обычно переспросит: «У?» Ему опять: «Не хочешь ответить? Ну покажи! Показывай!» Дубинин хмыкает: «Угу». И, ухмыльнувшись, начнет раскачиваться корпусом взад и вперед, медленно поворачиваясь во все стороны, лукаво приговаривая: «Восток, запад, север, юг. Восток, запад, север, юг». И так без конца. Все хохотали.

Дубинин никогда ни с кем не дрался; редко обижали и его: дурачков ребята охраняют. Но вот в начале зимы на Дубинина обратил внимание Ванька Губан, стал снабжать макухой, отнимать хлеб. Черемис весело грыз своими чистыми, по-лошадиному крепкими зубами плиты самого дешевого жмыха — конопляного, сурепного. С неделю он выплачивал пайки, а потом стал их есть. «А должок?» — встретил его Ванька Губан. «У?» — сказал черемис. «Пайку, говорю, вынес?» — «Угу». Дубинин своими весело-лукавыми глазами оглядел ребят, широко открыл в улыбке рот и, задрав рубаху, хлопнул себя по отвислому волосатому животу. «Сюда прятал. Шибко кушат хотел». Ребята захохотали. Губан взял Дубинина за руку, вывел во двор, за уборную, и здесь долго бил — жестоко и беспощадно.

С того дня Дубинин начал харкать кровью, перестал улыбаться, показывать «восток, запад, север, юг». Губан иногда ухитрялся прямо в столовой отбирать у него хлеб, второе блюдо, ничего не давая взамен.

Дубинин как-то быстро запаршивел, стал пухнуть, а затем вдруг исчез. Нашли его только четыре дня спустя, к вечеру: он лежал в летней кухонной пристройке, через которую зимой не ходили. От голода Дубинин так ослабел, что не мог встать, тело оплыло, словно налилось желтой водой. Голые ноги его почернели от мороза, а волосы, грязная кожа на лице, лохмотья зипуна словно бы шевелились. Когда пригляделись ближе, с ужасом и отвращением отпрянули: все тело Дубинина густо покрывали вши. Председатель исполкома Горшенин накричал на санкомиссию. Дубинина тут же остригли, переодели в чистое белье и отнесли в интернатский изолятор.

И вот сегодня он умер. Весь интернат понимал, кто был виновником преждевременной кончины Дубинина. Это был первый случай, когда Губан довел своего должника до могилы.

Встретив Губана на улице, Горшенин мрачно и зло сказал ему:

— Ну, сволочь, гулять тебе осталось считанные деньки, до первого собрания… За Дубинина ответишь перед всем коллективом. Гляди, как бы и тюрьмой не запахло.

— В интернате мало жрать дают, а я виноватый? — нахально ответил Губан, однако слегка побледнел. — Поклеп хочешь возвести?

— Ты еще издеваться, живоглот? — вспыхнув, раздувая ноздри, надвинулся на него Горшенин. — Рабочие последний кусок у себя отымают, кормят нас, сирот… Вот дам в морду!

И ударил бы, да Губан отшатнулся и быстро пошел в корпус. С какой охотой «стукнулся» бы он с Горшениным, набил ему самодовольную ряжку, да время неподходящее: соберет исполком за Дубинина, в Отнаробраз потянет — «власть». Исподлобья взглянув вслед председателю, Губан процедил:

— Еще посмотрим, чья возьмет. Вот обработаю пацанов — переизберем. «От-ве-етственны-ый».

Об этой стычке никто из ребят не знал, и всем казалось, что Губану и тут сошло с рук. Многими овладело какое-то тревожное волнение. Собирались кучками, тихо говорили:

— Что же это, пацаны. А?

— Сперва одного на тот свет, а там…

— Кто теперь на очереди?

— Молодец, Сима! Не отдает ему хлеб — и амба!

От Губана резко откачнулись даже те, кто когда-то поддерживал его менку, божился «не выдать». Именно они-то больше всех были ему должны и теперь сильнее других всполошились. Призрак голодной смерти встал перед ребятами во весь свой ужасающий рост.

Всюду, где собиралась толпа, появлялись Люхин и его дружок Данька Огурец. Они вклещивались в самую гущу, негромко, убеждающе говорили:

— Это ты, Миха, голодаешь, ты, Пеца, потому что не обираете никого. А он может на запасах прожить, пока коммунизм не настанет, и до этого вам еще раз десять морду начистит, как Исанчику. Пока соберешься отплатить — уже будешь вместе с Дубинушкой чертям копыта чистить. В одиночку ни Сима, ни ты, ни я — никто не продержится. Поняли? Веник по прутику каждый переломает, а попробуй целиком! Целый веник сам любого выметет! Вот и смекай, чего надо!

Перед обедом в зале озабоченно шнырял Каля. Два мешочка — один с хлебом, другой с айданами — болтались у него на поясе. Оглядевшись, нет ли поблизости воспитателя Бунакова, он подходил к должникам, тихо напоминал: «Гляди ж, пайку. Ванька сам будет проверять». Иные интернатцы, буркнув: «Ладно», хмуро отходили, иные вообще не отвечали, словно что-то обдумывая. Каля тревожно поводил красным носом, вынюхивал, стараясь понять, откуда просачивается вольнодумный дух. Уж не постановил ли что каверзное исполком? Эх, открутить бы голову этим подлипалам новой власти! А Ваньку Губана — председателем бы!

На обед впустили вторую очередь. Люхин отозвал в сторону Андрея Исанова, остановился с ним возле топчана.

— Исанчик, я знаю, ты честный парень. Отец твой хоть и офицер, но… честно погиб в бою с немецкими кайзерами. Поэтому буду говорить в открытую: кое-кто тут думает свести счеты с Губаном. Нам надо ночью попасть в его комнату, а она всегда на крючке. Откроешь? Когда все заснут. Ведь только Каля, Вышесвятский и ты там еще спите.

Редко Люхин испытывал такое волнение, как в ожидании этого ответа. Исанов насмешливо спросил:

— Исподтишка хотите? Скопом на одного?

— Нас четверо. Собираемся «темную» устроить.

Исанов отвернулся и стал смотреть в незамороженный кусочек оконного стекла на дальний заснеженный сквер. Опухоль с его верхней губы стала спадать, синяк под глазом принял желтовато-лиловый цвет, и горделивое лицо, обрамленное каштановыми в завитках волосами с твердым, красивым рисунком рта, уже не казалось уродливым. Теплая на меху куртка его была расстегнута, башлык откинут.

— Боишься, Исанчик? Ну что ж, подожди, когда Губан еще тебе юшку спустит. Ладно. Найдем другой способ. Надеюсь, ты никому не расскажешь? И Вышесвятскому. Черт его знает, что за субчик этот дьяконов сын.

— Считайте меня пятым, — повернувшись от окна, сказал Исанов. «Темная» была узаконенной формой расплаты и в гимназическом интернате. — Агитировать не стоит, на меня это не действует. Просто здесь совпали наши стремления, вот и все.

Когда они двинулись в столовую, перед ними неожиданно выросла юркая фигура Кали Холуя. Худое, грязное и глуповатое лицо Кали перекосила ехидная ухмылка. Он обжег заговорщиков взглядом маленьких, черных, спрятанных под веками глазок.

— Зна-аю! Все-о слышал!

Андрей Исанов и Люхин остановились, точно увидели змею.

— Что ты знаешь? — весь дрожа, спросил Люхин.

— Зна-аю! Все-о слышал, — сторонясь от них, хихикнул Каля. — Вот скажу Ване Губану! Скажу-у!

Внезапно Люхин яростно схватил Калю за ворот хламиды, занес для удара изуродованную руку.