Бонсаи - Буало-Нарсежак

Глава 6

Библиотека располагалась в широкой комнате с тремя окнами, выходящими в сад. Книги, все без исключения в красных кожаных переплетах, стояли на полках плотно, без единого просвета, из чего сразу становилось понятно, что пациенты сюда не особенно захаживали. Картотека находилась на небольшом возвышении, и к ней вела короткая, в две ступеньки, лестница. На дальней от входной двери стене висел большой портрет Кэррингтона, украшенный сверху американским флагом. Кларье ожидал увидеть привычную картину, на которую успел вдоволь насмотреться в молодые годы во время учебы на юридическом факультете: длинные столы с голубыми шарами настольных ламп, сосредоточенная тишина, нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц. Нет, здесь все иначе. Скорее похоже на клуб. Глубокие кресла. Небольшие отдельные столики. Приглушенный свет. Закроешь глаза, и сразу представится, будто путешествуешь в мягком пульмановском вагоне. Вызванные на допрос, и судя по повседневной одежде — в нерабочее время, четыре ночные сиделки уже его ждут, сбившись в кучку и заметно оробев.

— Садитесь, — обращается к ним Кларье. — Я собираюсь просто поговорить с вами. И не более того. Однако вы должны сознаться, что с капельницей было не все в порядке. Давайте откроем эту тайну. И если вы не против, начнем с самого начала.

Сиделки смотрят на него недоверчиво, видно, пытаясь разгадать, какие ловушки таятся в его благожелательных речах. И все молчат.

— Давайте вы, Валери Гайяр.

Кларье перелистывает блокнот, исписанный всевозможным записями: для него они представляли не «зарубки» для памяти, а скорее загадки. Зайти в прачечную. Заплатить Бланш. Позвонить Морино по просьбе Андре… Многих слов было и не разобрать, и куда ни посмотришь — номера телефонов. Блокнот служил комиссару в основном для того, чтобы принимать вид человека, точно знающего, куда и зачем он идет, что было далеко не так.

— Валери, вы работаете в клинике вот уже пять лет, так что можно сказать — почти со дня ее основания. Вы правая рука доктора Аргу. Раньше случалось здесь что-нибудь необычное?

— Нет.

— Анонимные письма появились впервые?

— Да.

— А вам они приходили?

— Два раза. Но я их разорвала. В первом было написано: «Ты его сообщница». А во втором… Мне бы не хотелось говорить… сплошные непристойности.

— А сообщницей кого? У вас есть какие-нибудь догадки на этот счет.

— Никаких.

Кларье повернулся к трем остальным сиделкам:

— А у вас?

Враждебная тишина. Ощущение общей опасности явно сплотило их.

— Мне бы хотелось еще раз напомнить вам, — проговорил Кларье, — что я никого ни в чем не подозреваю и не обвиняю. Идет обычное расследование. Вы наверняка сами чувствуете, что между этими пышущими ненавистью письмами и смертью Антуана существует какая-то связь. Кому, по-вашему, хотят навредить?

— Всей клинике, — решается заговорить госпожа Ловьо. — Уже поползли всевозможные слухи. Горожане нас не любят. Да и священники настроены против.

— Болтают, будто бы нашей часовней по очереди пользуются и пастор, и раввин, и буддист. А кроме того, что Кэррингтону выгодна смерть некоторых наших пациентов.

— Каких пациентов?

— Ну, скажем, старых одиноких женщин, с деньгами и без наследников…

— Понимаю! То есть обвиняют его в охоте за чужим наследством. Ничего себе, лихо! С ним не церемонятся!

— Это все местные богатеи языком треплют, — продолжает Моник. — Они друг друга с полуслова понимают, все заодно. Вы бы только посмотрели на их тачки, что у нас на стоянке. А господин Кэррингтон у нас в городе ничего не покупает, если не считать, конечно, виноградной водки, — она смеется, — зато этого добра он берет хоть залейся.

Кларье резким движением руки прекращает лишние разговоры.

— Вы живете в клинике… ладно. Все это, наверно, не очень-то весело! Давайте лучше снова вернемся к Антуану.

— Хорошо, — отозвалась госпожа Ловьо. — Если вы хотите знать правду, то пожалуйста: мы все очень рады за него. Абсолютно все. Все эти ученые господа только заставляли его мучиться… Ей-богу, будто он шарик какой: то надуют, то спустят… то немного подкачают, то капельницу поставят. Не по-христиански все это как-то, господин комиссар.

Внезапно Кларье взрывается:

— Я попросил бы вас, дорогие мои, воздерживаться от комментариев. Мы собрались здесь не для болтовни, а для установления истины! Поэтому никакой отсебятины, четко и ясно отвечайте на мои вопросы. Вот вы, Валери, заступили на дежурство в двадцать два часа. Кто находился в комнате?

— Доктор Аргу. Он ждал меня. И очень торопился. Сказал: «Чуть что, малейшее нарушение, сразу звоните мне». А потом добавил: «Пока все идет нормально. Капельница отрегулирована. Главное — ни к чему не прикасайтесь. От вас требуется только заменить бутылку. Спокойной ночи». А потом ушел, а я устроилась на приступочке возле туалета, чтобы можно было свет только над раковиной зажечь. Сижу себе и вяжу. Время от времени на Антуана посматриваю. Тут ведь раньше-то никто не устраивал голодовок. Видать, несчастный был.

— Понятно. Значит, от двадцати двух часов до полуночи совершенно ничего не происходило?

— Почему же? Как и всегда, в двадцать два часа заглянул Марсель. В полночь я поменяла бутылку. Она нормально у меня опустела, с той скоростью, с какой и нужно. Потом пришла госпожа Ловьо. Мы с ней немного поболтали. Вот и все.

— Спасибо. Ваша очередь, госпожа Ловьо. Капельница хорошо работала?

— Очень хорошо. Я читала… интересную книгу… Один богатый синьор, владелец замка…

— Спасибо. Вам нечего мне сообщить по существу дела?

— Нечего. У нас, у тех, кто ночью работает, всегда одно и то же происходит. Взгляд на больного, взгляд на бутылку, взгляд на часы… И опять все заново по кругу. Иногда вздремнешь немного, но так, минуточку-другую. А потом тебя подменяют.

— А вас подменила Моник в два часа ночи?

— Да. Ничего дурного не скажу, она всегда приходит вовремя.

— А вы что расскажете нам, Моник?

— Ничего нового. Добавлю только, что это самое тяжелое для дежурства время, от двух до четырех часов. — И помолчав, зло добавила: — Не надо было нанимать на работу Вероник, вот что я скажу. Сиделка — это специальность, с улицы не придешь.

— Кто касался бутылок?

— Я, — отозвалась Валери. — В двадцать два часа я проверила, как стекает раствор. А затем в полночь поставила вторую бутылку, пока госпожа Ловьо натягивала свои шерстяные носки…

— У меня болят ноги! — вмешалась та. — А что, нельзя, что ли?

— Можно, разумеется. А третью бутылку вы прикрепляли к капельнице, госпожа Ловьо?

— Да, и что с того? Я и четвертую заправила, так как Вероник даже не знала толком, как за нее браться. Сроду не видела таких неловких, как она.

— Таким образом, — делает вывод