Синие глаза (рассказы) - Николай Гревцов

Я киваю головой. Она дотрагивается ладонью до моей руки, подбегает к «ГАЗу» и скрывается в дверях. Я смотрю вслед удаляющимся красным огонькам стоп-сигналов, потом не спеша направляюсь в гостиницу.

На следующий день я с утра закончил свои дела и, решив, что мне совершенно ни к чему задерживаться, взял билет на рейсовый автобус и после обеда уехал в Донецк.

Я далеко не был уверен, что Лена помнит о том, что сказала мне, прощаясь. А если она даже и придет на условленное место и не застанет там меня, вряд ли это ее огорчит. Да и мне это свидание совсем не нужно…

Если говорить откровенно, я вскоре забыл о ней. Мало ли на свете красивых и молодых девушек, случайных и в общем-то никому не нужных встреч.

Но теперь, когда я снова оказался в этом городе, я вспомнил о Лене. Захотелось узнать, как она живет. Любопытство? Может быть… Но главное, пожалуй, это то, что мне подумалось: все-таки плохо, очень плохо, что мы часто равнодушно относимся к людям, остаемся безучастными к их судьбам.

Спросить на автостанции адрес и поехать на поселок не составляло большого труда. Однако путного из этого ничего не получилось.

…Ряды одноэтажных домишек оборвались как-то сразу, и передо мной легла широкая, покрытая асфальтом улица, застроенная новыми многоэтажными домами. Оставляя за собой шлейфы черного дыма, сотрясают дороги могучие «МАЗы» и «ЯАЗы»; они везут плиты и панели из сборного железобетона, трубы для газопровода, кирпич. В солнечном небе плавают стрелы башенных кранов. Крыши уже заселенных домов густо и беспорядочно утыканы антеннами телевизоров. А всего каких-нибудь два года назад здесь начиналась дремотная степь…

Я прохожу мимо нового продовольственного магазина, мимо ателье мод, за витриной которого, отгороженные от всего живого толстым стеклом, тоскуют близнецы-манекены. И вдруг вижу Лену. Она стоит у киоска «Союзпечати», на краю тротуара. На ней то же короткое клетчатое пальто. Косынку она держит в опущенной руке.

— Здравствуй, Лена.

— Здравствуйте. — Голос ее звучит подчеркнуто официально и бесстрастно. Она едва заметно кивает головой. И тотчас же поворачивается к стоящему рядом мужчине. Он постарше меня и, следовательно, вдвое старше Лены. Но выглядит совсем неплохо. Холеное, гладко выбритое лицо, блестящие, без единой седины волосы на висках. На нем дорогой габардиновый макинтош, сдвинутая на затылок мышастая велюровая шляпа, черные узконосые туфли.

Лицо его кажется мне знакомым. А может быть, то мне только кажется.

Я отхожу в сторону, останавливаюсь, закуриваю. Ну, вероятно, снова встретила своего Чижевского — и бог с ней. В конце концов, кто знает: быть может, он тоже желает ей добра.

Из-за угла выворачивает «Волга» с шахматными клеточками на боку, и я слышу, как Лена обращается к мужчине.

— Останови машину, Борис.

Борис? Чижевского, помнится, звали Семен. Да, кстати, он совсем и не похож, насколько мне помнится по фотографии, на этого — этот выше ростом, более подтянут. Значит, кто-то другой…

Мужчина предупредительно распахивает дверцу остановившегося такси, пропускает вперед Лену, поддерживая ее за локоть.

Неожиданно мне приходят на память уже почти забытые слова: «ходят вот такие всякие…» Я припоминаю усталое лицо женщины, и мне вовсе не кажутся непонятными осуждение и неприязнь, которые я увидел в ее глазах…

Белые лилии

На моем письменном столе в узкой вазе из цветного чешского стекла несколько белых лилий. Теперь я знаю: эти лилии называются регале. Тогда я этого не знал.

И мне вновь вспоминается мимолетная встреча в безлюдном уголке Крымского побережья.

…Ловко переступая с камня на камень, она быстро добралась до скалы, напоминающей своими причудливыми очертаниями развалины средневековой крепости, обернулась, помахала мне рукой и скрылась в темной расщелине.

Я долго смотрел вслед девушке, потом нехотя стал одеваться. У самых моих ног равнодушно плескалось море. Солнце только что спряталось за отвесный, сразу помрачневший склон горы, у подножья которой, среди хаоса каменных утесов и валунов, приютилась большая безымянная бухта. Стало прохладно и сумрачно..

Мы встретились часа два назад.

Признаться, я был немало удивлен, увидев на обычно пустынном берегу цветистое пятно женского платья и широкополую соломенную шляпу. Я приходил в это место уже не в первый раз, но, как правило, никого здесь не встречал. Слишком далеко было идти сюда, да и дорога считалась труднопроходимой и небезопасной.

Мне не сразу удалось обнаружить ту, кому принадлежали оставленные на берегу вещи. Она плавала далеко в море, и среди трепещущих на его поверхности ослепительно ярких солнечных бликов едва можно было различить человеческую голову.

Я разделся неподалеку от пестренького сарафана, сел и закурил. Прошло, однако, порядочно времени, прежде чем смелая пловчиха вышла на берег. Она оказалась совсем молодой девушкой лет двадцати-двадцати двух. На смуглой от загара коже, на густо-синем купальнике, подчеркивающем красивые линии ее ладной фигуры, вспыхивали и переливались, отражаясь в капельках воды, десятки крохотных солнц.

Я спросил, как это она не боится так далеко заплывать.

Девушка свободным движением руки отбросила свесившуюся на лоб мокрую прядь волос.

— А я вообще ничего не боюсь.

У нее были светлые глаза и темные, сросшиеся у переносицы, густые брови. Держалась она просто, спокойно и независимо. Казалось, она совершенно не обращала внимания на мое присутствие, а мое появление в этом пустынном месте ее нисколько не удивило. Чтобы как-то расшевелить незнакомку, я сказал первое, что пришло в голову.

— Говорят, в древнем Риме подобные брови считались признаком красоты.

Я уловил в глазах девушки усмешку, а в интонации — иронию.

— Не знаю, мне не приходилось бывать в Риме, тем более в древнем…

Слегка сощурив глаза, она мельком взглянула на меня. Еще мгновение — и девушка уже лежит на теплых голышах, подперев кулаками подбородок и подставив солнцу спину.

Разговор между нами не завязывался. Если я что-либо спрашивал, она отвечала односложно и сдержанно — и снова смотрела на далекий, подернутый сизой дымкой, противоположный берег залива.

Я опять закурил.

— А правду говорят, что никотин, содержащийся в сотне папирос, убивает лошадь? — девушка повернулась на бок, лицом ко мне.

— Не знаю. Мне не приходилось быть лошадью.

Она улыбнулась.

— Ну что ж. Будем считать — мы квиты. — После небольшой паузы она спросила: — А почему вы не идете купаться? Вода теплая… очень теплая. И у берега неглубоко. — В глазах ее опять забегали искорки смеха. — Стоило забираться в такую даль, чтобы просидеть на берегу и даже не искупаться!

— А знаете, — я тоже сделал паузу и с ударением добавил: — стоило!

— Не знаю.

Это «не знаю», прозвучавшее подчеркнуто равнодушно и холодно, задело меня.

Я неохотно пошел в воду, уверенный в том, что, пока вернусь, девушка оденется и уйдет. Но показаться навязчивым мне не хотелось.

Вода по цвету напоминала бутылочное стекло и как стекло была прозрачна. Я поплыл к пятну, темневшему метрах в сорока от берега. Там, ухватившись пальцами за шероховатые на ощупь, буро-оливковые космы водорослей, я долго лежал в воде, прижавшись телом к мохнатой груди подводной скалы.

В глубине залива, за круто обрывающимся мысом, окутанные зеленой пеной садов и виноградников, белели домишки небольшого поселка. А дальше вяло тянулись блеклые, покатые холмы, поросшие сухими колючками.

Все в этот июльский день казалось каким-то по-особенному хорошим и необычным: и ласковая вода, и залитое солнцем бездонное небо, и знойная тишина, и девушка на берегу. И особенно приятно было то, что она все еще не уходила.

Теперь, надев сарафан, девушка сидела, опустив голову и охватив руками колени. Рыжеватые волосы скрывали лицо.

Прошло минут десять, и я вернулся на берег.

Шорох расползающихся под моими ногами голышей вывел девушку из задумчивости. Она подняла голову.

— Хорошо, правда?

— Замечательно.

— Вот теперь можно поверить, что вам действительно стоило сюда добираться.

Снова в ее глазах я увидел смешинки, но на этот раз не колючие, а доброжелательные. И мне стало почему-то легко и радостно…

— Ну что же, будем знакомы, — сказала она после того, как я назвал свое имя. — А меня зовут Иля. Странное имя, да?

Такое имя я слышал впервые и даже повторил его вслух: — Иля…

Она улыбнулась.

— Полностью мое имя звучит торжественно и загадочно: Иллирия. Не знаю уж, в каких святцах откопали его мои родители. Впрочем, я не обижаюсь. Наоборот. Разве плохо, что имя у меня не избитое? Вот только в школе меня почему-то все упорно звали Лилей.

Иля замолчала. Потом, как бы рассуждая сама с собой, сказала: — Странно. Я вот очень люблю цветы… Самые разные. А цветочные имена у людей — терпеть не могу. Какая-нибудь грубая, толстая и еще, не дай бог, пахнущая чесноком или хозяйственным мылом баба и вдруг — Роза.