Полынь и порох - Дмитрий Вернидуб

Под угрозой расстрела было приказано сдать все излишки продовольствия. Там, где что-либо находили, бесцеремонно реквизировали все, якобы для пополнения общественных запасов. Особенное внимание, как и стоило ожидать, обратили на винные погреба и спиртные склады.

Обыватель, как водится, ответил тем, что еще глубже зарылся в подполье, не желая расставаться со своими жалкими запасами. Введение системы пайков также ничего не дало. Деля горожан на „своих” и „изгоев”, большевики натолкнулась на препятствие, преодолеть которое им оказалось не по силам. Пустой желудок заставлял голодного обывателя постепенно терять панический страх перед новой властью. Скрытое недовольство, стало осторожно переходить в злобу.

Лишенные возможности достать продовольствие в Новочеркасске, многие горожане потянулись в станицы. Слушая „ходоков”, казаки поначалу не принимали всерьез рассказы об ужасах, творящихся в Новочеркасске. Но такое состояние неверия продолжалось лишь до тех пор, пока до ближайших хуторов и станиц не дотянулись щупальца продотрядов и карательных экспедиций».

Из дневников очевидца

Во дворе дома на Комитетской, где под видом торговца керосином проживал у своего престарелого родственника Иван Александрович Смоляков, квартировали пятеро казаков. Все были из сводного отряда «красного атамана» Голубова. Целыми часами, томясь от вынужденного бездействия, полковник Смоляков мог наблюдать, как казаки убирали лошадей, уходили на службу, а остальное время проводили за картами или в разговоре.

Время от времени Иван Александрович, проходя мимо, словно невзначай заговаривал с голубовцами, прося огоньку или, наоборот, угощая их куревом. К голубовцам иногда приходили казаки новочеркасской станицы, насильно зачисленные в 10-й кавалерийский полк. Гости, как правило, являлись родственниками квартировавших. Станичники охотно сообщали городские новости, рассуждали о постановлениях своего полкового комитета, но чаще жаловались, что служба им осточертела.

То, как вызывающе держали себя в столице Дона «иногородние», возмущало казачью душу. Уже с первых дней вступления в Новочеркасск голубовцы начали активно выступать против жестокостей солдат и матросов. Открыв путь в город для разного рода сброда, они только теперь увидели, какую подлую роль невольно сыграли. В результате красногвардейцы, вынужденные умерить свои аппетиты, стали опасаться, как бы хозяева не ударили им в спину.

Голубова казаки ругали, говоря, что он их «обманул» и «завел невесть куда».

На вопрос общительного торговца керосином: «Почему, собственно, они не разойдутся по домам?» – станичники высказывали опасение, что дома им не простят предательства.

Тем не менее каждое утро в красных сотнях недосчитывались по несколько человек, рискнувших возвратиться в свой юрт с повинной.

Посиделки становились все более многолюдными. Во двор потолковать по душам приходили и другие казаки полка. Вскоре главным для Ивана Александровича стало не попасться на глаза жившему напротив дворнику-большевику, игравшему видную роль при новой власти. Встреча с ним могла стоить жизни.

Тем не менее агитация шла весьма успешно. Мысль о том, что и в Новочеркасске, и в целой области казаки должны взять власть в свои руки и не допускать, чтобы пришлые хозяйничали на Дону, воспринималась мгновенно. Станичники соглашались и нередко говорили: «Мы еще маленько потерпим, а затем выгоним с Дона эту сволочь. Разве ж это народная власть? Это же разбойники».

Далее одурманенным агитацией простым казакам становилось ясно, что советская власть их обманула, заманив льстивыми обещаниями, а теперь заставляет подчиняться не словом и убеждением, а кровавым террором.

Особенно усердствовали в жестокостях латыши, мадьяры и матросы. Однажды во время ставших ежедневными дружеских посиделок во дворе один из казаков поведал Ивану Александровичу, что сам видел, как мальчишка пятнадцати-шестнадцати лет в матросской форме предводительствовал группой солдат, совершавших обыски на Базарной улице. Истерически крича, он требовал всех арестованных немедленно расстреливать на месте. Когда один из его подчиненных не согласился убивать арестованного, совсем еще ребенка, «матросик» выхватил маузер и выстрелил в несчастного мальчика сам. Он сделал это так неумело, что маузер выпал у него из рук. Тогда, скатившись с коня, парень подхватил оружие и в упор прикончил свою несчастную жертву. Казак с возмущением рассказывал, что даже на красногвардейцев-палачей это зверское убийство произвело отвратное впечатление. Они не смеялись, как обычно, не делали пошлых замечаний, а, наоборот, угрюмо храня молчание, отвернулись и поспешили к следующему дому.

В эти изнурительные для человеческого сознания темные дни на помощь извне рассчитывать не приходилось. В городе не осталось никого, кто мог бы вести подпольную работу. Несколько раз Иван Александрович пытался добыть хоть какую-нибудь информацию о Походном атамане или добровольцах. Но все сведения были крайне скудны, противоречивы и малоутешительны.

Однажды прошел слух, будто бы в Новочеркасск прибыл человек от генерала Корнилова и ищет «верных людей». Но такая постановка вопроса не внушала доверия и напоминала расставленную чекистами ловушку. Полковник счел за благо не рисковать.

Зато с помощью своего «красногвардейского» дяди Смолякову удалось наладить связь с большевистским гаражом. Волею судьбы дядя оказался связан с шофером, убежденным социал-демократом. Шофер, здоровенный малый по фамилии Журба, обладал колоссальной физической силой, тем самым сильно импонируя казакам. Немногословный Журба согласился помогать и по первому сигналу был готов привести все машины гаража в негодность.

В один из дней в двери дядиной квартиры постучали. Приход постороннего уже сам по себе был происшествием. К пожилому родственнику, а тем более к Смолякову, давно никто не заходил, разве что соседка-прачка.

Иван Александрович вытащил из-под перины револьвер и, став сбоку от двери, стал слушать. Мелкий стук, очевидно костяшками пальцев, повторился.

«Пролетарии так не стучат, – подумал полковник, – те бухают кулаком почем зря, а то и прикладом саданут – не заржавеет».

– Кто? – Смоляков взвел курок.

– Лермонтов.

Юношеский голос напряженно подрагивал.

– Машук, – произнес отзыв Иван Александрович и сдвинул засов.

На пороге стоял Пичугин без очков. Втянув шею в поднятый воротник и хлопая круглыми голубыми глазами, Шурка походил на нахохлившегося воробья. Пролетарский картуз с треснувшим козырьком съехал набок.

Полковник улыбнулся:

– Ну, наконец-то! Экий ты, брат, конспиратор. Один?

– Ага. Я вечера вечером добрался. Домой не пошел – у мельниковской сестры э-э… переночевал.

– Правильно, – одобрил Смоляков, привычно переходя на «вы». – Попросите ее, пусть наведается к вашим, разведает, что и как.

– Уже попросил.

– А где она живет? Мне к рынку надо, в керосиновую лавку. Пойдемте, покажете дом. К ней зайти можно, как думаете?

– Думаю, можно. Она женщина э-э… порядочная и гостей любит.

– Хорошо. Здесь лучше долго не оставаться. Соседи знают, что к нам с дядей никто не ходит.

Серегина сеструха жила на Почтовой, в доме напротив богадельни, превращенной красными в лазарет.

– Не самое удачное место для конспиративных свиданий, – заметил Смоляков, проходя мимо повозок с суетящимися санитарами и осторожно косясь на окна богадельни, под которыми расхаживал патруль.

«Саблинцы», – определил он, заметив подкрашенные въевшейся угольной пылью лица шахтеров.

– Вы не думайте, здесь, наоборот, э-э… безопасней. Санитары, – Шурка кивнул в сторону лазарета, – в Анютин двор за водой ходят. Так я утром даже ведра им наполнять помогал. Они Анюту за свою держат. – Пичугин поймал удивленный взгляд полковника. – А что? Ведь все знаменитые сыщики были авантюристами и мастерами перевоплощения. Так ведь?

Ивану Александровичу пришлось согласиться.

– Подготовьте ее, а я на обратном пути с керосинчиком зайду. Скажите, что ей бесплатно обойдется.

Полковник Генерального штаба уже вжился в роль ушлого торговца и знал, чем в такое время подкупить сердце любой хозяйки.

Пока шли, Пичугин коротко и толково обрисовал ситуацию, передал привет от Сорокина.

– Значит, отказался Походный идти с добровольцами, – грустно усмехнулся Смоляков.

– Его начальник штаба Федорин на совете в Ольгинской отстаивал отход в Зимовники и даже э-э… пререкался с Корниловым. Я сам слышал, как об этом ординарцы говорили.

Иван Александрович нахмурился:

– Ладно, мне надо подумать. Вы идите, а я скоро подойду.

Молодая баба Анюта красными от кухонной работы руками разделывала судака.

– Александр! – крикнула она. – Тут твой мужик!

На крыльцо выскочил Пичугин.