Комната - Эмма Донохью

— Что плохого сделал тебе пол?

Ма перестает стучать и переводит дыхание.

— Мне надо что-нибудь лупить, — говорит она, — но я не хочу ничего разбить.

— Почему?

— На самом деле я бы с удовольствием что-нибудь разбила. Я с удовольствием разбила бы все.

Мне это совсем не нравится.

— А чем мы будем завтракать?

Ма смотрит на меня, потом встает, подходит к кладовке и достает один бублик.

— Я думаю, это наш последний бублик, — говорит она и отламывает себе четвертую часть — есть ей не хочется.

Когда мы выдыхаем, изо рта идет пар.

— Это потому, что сегодня холоднее, чем вчера, — объясняет Ма.

— А ты говорила, что холоднее уже не будет.

— Прости меня, я ошиблась.

Я доедаю бублик.

— А у меня по-прежнему есть бабушка, дедушка и дядя Пол?

— Да, — отвечает Ма, улыбаясь.

— А они что, на небесах?

— Нет, нет. — Она кривит рот. — Не думаю, что они уже там. Пол всего на три года старше меня, ему сейчас уже двадцать девять лет.

— Знаешь, они все здесь, — шепчу я. — Только они прячутся от нас.

Ма оглядывает комнату:

— Где?

— Под кроватью.

— Ну, туда они просто не залезут. Их ведь трое, и они все очень большие.

— Как бегемоты?

— Нет. Поменьше.

— Может, они в шкафу?

— С моими платьями?

— Да, и когда мы слышим стук, это значит, что они сбрасывают вешалки.

Лицо у Ма становится скучным.

— Я пошутил, — говорю я.

Она кивает.

— А они могут когда-нибудь прийти сюда?

— Как бы мне этого хотелось, — отвечает она. — Я молюсь об этом каждую ночь.

— Я ничего не слышал.

— Я молюсь про себя, — говорит Ма.

Я и не знал, что она молится про себя и я не могу ее услышать.

— И они тоже этого хотят, — говорит она, — но не знают, где я.

— Ты в комнате вместе со мной.

— Но они не знают, где находится наша комната, а о тебе вообще не подозревают.

Как странно!

— Они могут посмотреть на карту Доры, и, когда они придут, я неожиданно выскочу, чтобы их удивить.

Ма вроде бы смеется, а вроде нет.

— Нашей комнаты нет ни на одной карте.

— Ты можешь сообщить им по телефону.

— А у нас его нет.

— Можешь попросить, чтобы он принес нам его в воскресенье. — Тут я вспоминаю, что с нами произошло. — Если, конечно, Старый Ник уже не сердится на нас.

— Джек, он никогда не принесет нам ни телефона, ни окна. — Ма берет меня за большие пальцы и сжимает их. — Мы — словно люди из книги, и он никому не позволит ее прочитать.

Потом мы бегаем по Дорожке. Трудно передвигать стол и стул руками, которые ничего не чувствуют. Я три раза пробегаю туда и обратно, но никак не могу согреться, пальцы моих ног совсем онемели. Мы играем в трамплин, карате, ки-я, потом я снова предлагаю игру в гороховый стебель. Ма соглашается, но с условием, что я дам обещание не капризничать, если ничего не увижу. Я взбираюсь на стол, потом на стул, оттуда — на мусорное ведро, даже не покачнувшись. Я хватаюсь за края крыши, там, где она соединяется с окном, и так напряженно вглядываюсь сквозь соты в голубое небо, что невольно моргаю. Через некоторое время Ма говорит, что ей надо спуститься вниз и приготовить обед.

— Только без овощей, пожалуйста, мой живот их не вынесет.

— Но мы должны съесть их, пока они не начали портиться.

— Мы можем пообедать спагетти.

— Они уже почти закончились.

— Тогда рисом. А что, если?.. — Тут я замолкаю, увидев сквозь соты какой-то предмет. Он такой маленький, что я принимаю его за точку, плавающую в моем глазу, но это не точка. Это тонкая черточка, за которой в небе тянется широкая белая полоса. — Ма…

— Что?

— Я вижу самолет!

— Настоящий?

— Самый что ни на есть настоящий! Ой…

Тут я падаю на Ма, потом на ковер, сверху на нас грохаются мусорное ведро и мой стул. Ма вскрикивает — ой-ой-ой — и потирает запястье.

— Прости меня, ну прости, — говорю я, а потом целую ее. — Я видел настоящий самолет, только совсем крошечный.

— Это потому, что он очень далеко, — говорит она, улыбаясь. — Если бы ты увидел его вблизи, он был бы огромным.

— Но что самое удивительное, он выписывал букву «I» в небе.

— Это называется… — Ма бьет себя по голове. — Не помню. Это что-то вроде полосы, полосы дыма из самолета. Или что-то подобное.

На обед мы съедаем оставшиеся семь крекеров с засохшим сыром. Мы задерживаем дыхание, чтобы не слышать, как он пахнет.

Ма дает мне под одеялом грудь. Желтое лицо Бога окружено сиянием, но недостаточно сильным, чтобы можно было загорать. Я не могу уснуть. Я так напряженно вглядываюсь в окно, что у меня начинают болеть глаза, но других самолетов я не вижу. Я действительно видел самолет, когда стоял на гороховом стебле, мне это не привиделось. Я смотрел, как он летит. Значит, мир снаружи, где Ма была маленькой девочкой, действительно существует.

Мы встаем и играем в кошачью колыбель, в домино, в подводную лодку и в куклы и в разные другие игры, но в каждую совсем недолго. Мы с Ма мычим мелодии, но легко отгадываем все песни. Чтобы согреться, мы снова ложимся в постель.

— Давай завтра выйдем наружу, — предлагаю я.

— Эх, Джек, это невозможно.

Я лежу на руке Ма — от двух свитеров она стала толстой.

— Мне нравится, как там пахнет.

Ма поворачивает голову и в изумлении смотрит на меня.

— Когда после девяти открывается дверь и в комнату проникает воздух, он совсем не похож на наш воздух.

— Так ты это заметил, — говорит она.

— Я замечаю все.

— Да, он более свежий. Летом он пахнет скошенной травой, потому что наша комната находится на заднем дворе. Иногда я замечаю за стеной Старого Ника ветки кустов и часть природы.

— На чьем заднем дворе?

— Старого Ника. Ты помнишь, я тебе говорила, что он устроил комнату в своем сарае.

Мне трудно запомнить все, что она говорила, потому что все это звучит не очень правдоподобно.

— Он — единственный человек, который знает код, с помощью которого открывается дверь. Этот код набирается на внешней клавиатуре.

Я гляжу на клавиатуру — я и не знал, что есть еще одна.

— Я тоже умею набирать числа.

— Да, но не те, которые, подобно невидимому ключу, могут открыть дверь, — говорит Ма. — А когда он уходит к себе домой, то снова набирает код на нашей клавиатуре.

— А он уходит в тот дом, где висит гамак?

— Нет, — говорит Ма громким голосом, — Старый Ник живет в другом доме.

— А мы можем пойти к нему в гости?

Она зажимает себе рот рукой.

— Я бы лучше пошла в гости к твоим бабушке и дедушке.

— А там мы сможем покачаться в гамаке?

— Там мы сможем делать все, что угодно, потому что мы будем свободны.

— Мы пойдем туда, когда мне будет шесть?

— Мы обязательно попадем туда в какой-нибудь из дней.

С маминого лица на мое капает какая-то жидкость. Я вздрагиваю.

— Ой, что-то соленое.

— Не волнуйся, — говорит Ма, вытирая себе щеки. — Со мной все в порядке. Я просто немного боюсь.

— Ты не можешь бояться, — чуть было не кричу я. — Это — плохая мысль.

— Ну, самую малость. У нас все в порядке, мы имеем то, что нужно для жизни.

Но мне становится еще страшнее.

— А что, если Старый Ник не включит ток и не принесет нам еды никогда-никогда-никогда?

— Принесет, куда он денется, — говорит Ма, все еще судорожно глотая воздух. — Я уверена почти на сто процентов, что он принесет.

Почти сто процентов — это девяносто девять. Достаточно ли девяноста девяти?

Ма садится на постели, вытирая лицо рукавом своего свитера. В животе у меня урчит. Интересно, осталось ли у нас что-нибудь поесть? Уже почти совсем стемнело. Не думаю, чтобы свет побеждал тьму.

— Послушай, Джек, я должна рассказать тебе еще одну историю.

— Правдивую?

— Совершенно правдивую. Ты знаешь, когда-то я очень сильно тосковала.

Мне это нравится.

— И тогда я спустился с небес и стал расти в твоем животике.

— Да, но понимаешь, я тосковала из-за этой комнаты, — говорит Ма. — Старый Ник, я ведь его совсем не знала, мне было девятнадцать, он меня украл.

Я пытаюсь это понять. Воришка, не воруй. Я никогда не слышал о том, что можно украсть человека.

Ма крепко прижимает меня к себе.

— Я была студенткой. Это было ранним утром, я пересекала стоянку для машин, направляясь в библиотеку колледжа. Я слушала крошечную машинку, в которой содержатся тысячи песен. Она играет прямо в ухо. Я первая из своих подруг, кто обзавелся такой машинкой.

Как бы я хотел иметь такую машинку!

— Так вот, этот человек подбежал и попросил меня помочь — у его пса случился приступ, он подумал, что он умирает.

— Как его звали?

— Человека?

Я трясу головой:

— Нет, пса.