Внук Бояна - Розанов Сергей Константинович

«А ежели чужой муж в княжьих лесах воровской лов заведет — на оленя ли, на тура, на сохатого, на бобра или прочую меховитую зверину аль бо птицу красную, того ловить и сдавать в холопья за обиду». — Писец глянул на боярина и прогугнил: — Тако сказано по первой статье грамоты, читать ли вторую?

— Уразумел, княже? — не отвечая, спросил боярин у Ярослава, и тот молча кивнул. — Читай, Трошка, читай, — приказал Туряк.

И писец продолжал протяжно:

«Беглые богомерзкие холопы нагло вертаются с чужих княжеств и тайно, как тати ночные, уводят семьи свои и наших дев лучших в бега. Таких разбойных людишек хватать, бить нещадно и ковать в железа, а семьи и пожиток их отдавать на поток и разграбление...»

— За что же? воскликнул возмущенно Ярослав. — Они же не звери, каждый хочет жить со своими родными. Не забыли ли резанцы Христово слово: «Все люди братья»?

Боярин закрестился:

— Свят, свят. Как можно!.. Однако же издревле в «Русской Правде» мудро сказано: «Кто становится на разбой, выдается на поток и разграбление вместе с женкой». От него же идет людям бедствие!..

Боярин проговорил это строго-поучительно, как неразумному отроку, поглядывая свысока. «Смутные мысли у юного князя, и нет возле него доброго советчика. Слушается какого-то беглого каменщика да певца бездомного, оба бродяги, шатай-головы. Вот откуда князю Ярославу крамольные мысли. Убрать бы их обоих из Донской волости, а то и совсем порешить этих вредоносцев. Слать надо, слать сюда нужного человека... хит- ростника... с кистенем!.. Чурына Кащерю!»

Думы боярина прервал Ярослав:

— Издревле молились истуканам, а ныне бог един! Мы и церковь ставим! Всех соберем под единую веру, под единую власть! — Он привстал, готовый защищать свои суждения.

— А для чего, княже, собираешь заведомых татей? Тоже бог велел? — с хитрой ухмылкой прогудел боярин.

— Кого? Назови!

— Да хоть Кузяшку Типгяря. Он забрал золото, что отпущено было на поделочье, и сбежал к тебе. За такую татьбу надо в железы ковать и пытать огнем, а ты увел его от пытки. Теперь ты в ответе... Вот я и прибыл еще — свести с тобой счеты за обиду. Прикажи немедля взять холопа и сдать моей страже. На том обиду и покончим.

Князь Ярослав молча сидел, раздумывая. В «Русской Правде» так сказано: господин отвечает за кражу, совершенную холопом. Вспомнился Кузяшка -— смелый, ласковый парень. Юрко о нем уже песню сложил, о его верной любви к Яришке. Из-за нее Кузян чуть жизнь не потерял, да вовремя встретил на пути князя... Пусть теперь женится на ней. Завтра же послать на мельницу — пусть Яришка послужит здесь, на княжьем дворе, стольницей. Здесь они и слюбятся-сосватаются...

— Так как же, князь, разочтемся за обиду? — оборвал его думы боярин. Он смотрел не мигая прямо в глаза Ярослава, уверенный в своей правоте. — Даже кто встретит беглого холопа, должен справить донос, а ты ему свободу дал, обиду кровную мне сотворил дважды. Прикажи немедля взять Кузяшку. Я

— Хорошо! — воскликнул Ярослав. — Приведите его сюда!

И сразу на сердце стало тяжко: а вдруг и вправду Кузян совершил татьбу, да еще татьбу золота, за что никакого прощения нет и быть не может: так идет издревле, за татьбу золота — смерть!

В сенях послышался шум, раскрылась дверь, и трое стражей ввели Кузяна. Он скинул шапку, низко поклонился князю, а лицо бледное от страха: самый лютый враг сидел перед ним.

Боярин вспыхнул, аж весь затрясся, вскочил и гаркнул:

— На колени, холоп!

Кузяшка опустился на пол. Князь заходил из угла в угол, ни на кого не глядя. И вдруг встал перед боярином, решительно:

— Ну, скажи, в чем провинился вольный оратай Кузянка Типтярев?

Боярин, брызгая слюной, всей злобой очернил Кузяшку — как только мог: он и разбойник, и вор, исчадие адово! За хищение золота он повинен лютой смерти.

Ярослав, волнуясь, приказал отвечать Кузяну. И когда тот заговорил, стало явным, что он так страстно может рассказывать только правду. Нельзя было не поверить, и у Ярослава отмякло сердце.

Ковал он кольца и браслеты, искусно расчеканивал для боярышень, а те требовали все новое ковать. Но золото хранил старший тиун-ремесленник, брат боярского писца. Выдавал помалу, требовал подмешивать в золото побольше олова и меди, да чтоб все языки держали за зубами, пока не вырваны. А кто слово против сказывал, он обвинял в укрытии золота и сдавал в пыточную, где боярские палачи лихо заливали глотку и глаза расплавленным свинцом.

— Ложь!— взвизгивал писец.— То наговор злостный!

А боярин тоже прикрикнул:

— Как смеешь, холоп?!

Но Ярослав уже начал понимать;; горько приходилось у боярина златоковцам! И, подняв руку, приказал Кузяну:

— Говори, говори, не страшись, истинную правду говори.

...Дочки боярские завалили Кузяна заказами: одной — серьги, другой — перстень, третьей — ожерелок. Самая наянливая* (*навязчивая, нахальная) старшая боярышня некрасивая была, в девках засиделась. Увешивала себя всяческими поделками разукрашенными, а все равно не было женихов, не за дьяка же отдавать! Вот она все и требовала самого невиданного.

Кузян исполнял все ее прихоти, а она улыбками своими обласкивала юношу. Раз она заказала наручень с самоцветами гранеными. Кузян расцветил его так, что она залюбовалась — глаз не оторвет. И вдруг подошла к златоковцу ближе, уставилась в глаза, как жаром облила всего, и прошептала:

— Сделай мне такой пояс с каменьями по золоту черненный, чтобы княжны и княгини все от злости полопались.

— Не могу того сробить. Не из чего.

— Коли сделаешь, расцелую-размилую.

— Столько золота не дадут.

— Найди! Где хочешь! Хоть украдь!

— Не приучен к тому, боярышня, — взмолился Кузян. Глянул на нее и обмер: куда ее ласковость девалась во взоре, глаза синие будто морозом обдало— не глаза, а льдинки блестящие, так что мороз по коже пошел. И голос идет сквозь зубы жесткий, шипящий, как у змеи:

— Не сделаешь, бате скажу, что ты на мою честь девичью покушался... Месяц тебе срок даю. Не сготовишь на себя пеняй, на псарне дни свои оборвешь.

Нет, не сделал Кузян золотого пояса. Кончился срок. Ночью друзья-златоковцы помогли: собрали в дорогу, с их плеч он перелез через бревенчатый тын и был таков. На Дон сбежал, на приволье, поближе к ладе своей...

— Ложь! Это наговор! Кто у него видок? Кто послух? Нет таких?! Значит, холоп врет! В пыточную его! — кричал разгневанный боярин, позабыв, Что он не в своей вотчине.

Ярослав холодно прервал Туряка:

— Нет, боярин, это правда. Кузян — смелый воин, сотник!..— К Ярославу опять вернулось радостное спокойствие.— Давай, боярин, закончим на этом распренные речи, пока не дошли до соромных слов. Так же ты и брату нашему Роману Глебовичу скажи: время ли вспоминать обиды? Не пора, ли по-братски встать плечом к плечу?.. Посему и просим помощи оружием и разной походной справой... А мы стоим и стоять будем смертно против лютого ворога... На том и целуем крест. — И перекрестился Ярослав троекратно.

— Пусть так, я все скажу старшим братьям-князьям, — глухо проворчал боярин, расправил тугой ворот расшитой рубахи, отчего лицо побагровело, будто от усилий сдержать гнев: глаза-то беспокойно метались, и все мимо Ярослава. — Ты не внял моим речам о холопах, так прикажи слушаться слов старшего брата: прекрати мирные речи с волхвами, и выдай их на расправу христианской церкви.

— Не обессудь, боярин, и этого не обещаю. Нам всем нужно согласие людское, а не раскол и распри. Пусть кто-то еще молится истуканам, но ведь сердце его остается русским! Побережем русский народ! Больше народу — больше войска, ближе победа!.. Все! Все, боярин! Теперь сядем за стол, по-братски отобедаем, разопьем донскую медовуху — от одного запаха ее сердце веселеет... А впереди у нас великие бои со злобным врагом..И я на твоем месте не стал бы считаться с нами людьми и обидами. Я помогал бы смертникам, кто кладет головы за землю Русскую...

Юрко ехал с Кузяном, теперь уже не простым оратаем, а княжеским сотником, приодетым в воинский кафтан, вооруженным, как дружинник больших князей.