Свет погас - Редьярд Киплинг

- И это не выдумка?

- Я был там и видел все своими глазами. Потом вечереет, оттенки света мало-помалу меняются, и вот ты словно оказываешься внутри огромного опала. А перед самым закатом солнца, как по часам, в городские ворота врывается ощетинившийся дикий кабан, обнажив клыки и роняя из пасти пену, а за ним весь его многочисленный выводок. Тут ты проворно карабкаешься на плечи безглазого черного каменного истукана и глядишь с высоты, как кабан выбирает себе подходящий дворец для ночлега и вступает туда, помахивая хвостом. Но вот пробуждается прохладный ночной ветерок, пересыпает пески, и становится слышно, как пустыня окрест поет себе колыбельную: "Закрываю глазки я", - и темнота будет окутывать все, пока не взойдет луна. Мейзи, любовь моя, поедем со мною, я покажу тебе весь мир. Он, право, прекрасен, и, право, чудовищен но ничего чудовищного ты не заметишь, - и глубоко безразличен к нашим картинам, которым мы оба посвятили жизнь, безразличен решительно ко всему: в нем всякий занят только своими заботами да предается любви. Поедем со мной, и я научу тебя готовить винный напиток с пряностями, и подвешивать гамак, и... поверь, я научу тебя тысяче дел, и ты сама узнаешь, какие бывают краски, и мы вместе изведаем, что такое любовь, и тогда, быть может, нам будет дано создать что-нибудь достойное. Поедем же!

- Но ради чего? - спросила Мейзи.

- Да разве можешь ты сделать что бы то ни было, если ты не видела ровно ничего или по крайней мере всего того, что без труда могла бы увидеть? И ведь я люблю тебя, моя дорогая. Поедем со мной. Здесь тебе делать нечего, здесь ты всем чужая, и в жилах твоих есть примесь цыганской крови - это по лицу видно. А я... самый запах соленых морских просторов меня волнует. Давай поплаваем в открытом море и будем счастливы!

Говоря это, он вскочил на ноги и, стоя в тени, которую отбрасывала пушка, смотрел на девушку. Короткий зимний вечер уже угас, и зимняя луна, незаметно для них, взошла над тихим морем. Серебристая песчаная кромка отмечала ту границу, которой достигал прилив, покрывая отмели невысокими илистыми дюнами. Ветерок замер, наступила мертвая тишина, только где-то вдали слышно было, как пасущийся осел хрустел мерзлой травой. В воздухе, пронизанном светом луны, разнеслись приглушенные звуки, частые, как барабанная дробь.

- Что это? - встрепенувшись, спросила Мейзи. - Будто чье-то сердце бьется. Но где?

Дик до того рассердился, когда его мольбы были так грубо прерваны, что не сразу мог спокойно ответить и долго прислушивался к звукам, которые потревожили тишину. Мейзи, по-прежнему сидя под пушечным жерлом, смотрела на него с испугом. Ей так хотелось, чтобы он вел себя благоразумно и перестал будоражить ее своими заморскими фантазиями, такими понятными и вместе с тем непонятными ей. Но когда он начал прислушиваться, она поразилась неожиданной перемене в его лице.

- Это пароход, - сказал Дик, - пароход с двумя винтами, сколько можно определить на слух. Отсюда его не видно, но, похоже, он проплывает где-то у самого берега. Ага! - воскликнул он, когда красная ракета пронзила мглу. Такой сигнал дается, когда оставляют за кормой Ла-Манш.

- Неужели кораблекрушение? - спросила Мейзи, не понимавшая смысла его слов.

Дик, не отрываясь, смотрел на море.

- Кораблекрушение! Какой вздор! Просто пароход сообщает о своем отплытии. Красная ракета с полубака - а вот загорелся зеленый фонарь на корме, и еще две красные ракеты с капитанского мостика.

- Что же все это значит?

- Просигналил пароход линии "Скрещенные ключи", совершающий рейс в Австралию. Но какой же именно пароход? - Голос Дика звучал теперь совсем по-иному, казалось, он разговаривал сам с собой, и Мейзи это показалось обидным. На мгновение лунный свет пронизал мглу и осветил длинные, темные борта парохода, который медленно выходил из Ла-Манша. - Он четырехмачтовый трехтрубный - и осадка у него глубокая. Стало быть, это либо "Барралонг", либо "Бхутия". Но нет - у "Бхутии" более крутые обводы. Ясное дело, что "Барралонг", он уходит в Австралию. Уже через неделю над ним воссияет Южный Крест - какое счастье привалило старому корыту! Вот это счастье!

Устремив глаза к морю, он поднялся на вал, чтобы лучше видеть, но туман вновь сгустился над водой, и удары пароходных винтов уже замирали вдали. Мейзи окликнула его с легкой досадой, и он спустился к ней, все еще глядя в сторону моря.

- Видела ли ты хоть раз в жизни, как сияет Южный Крест? - спросил он. Это дивное зрелище!

- Нет, - обронила она с пренебрежением, - не видела и не хочу видеть. Если тебя это восхищает, почему бы тебе самому не уехать туда, чтоб поглядеть?

Она подняла лицо, которое до тех пор прятала в темный куний мех, окутывавший ее шею, и глаза ее сверкнули, как брильянты. Лунный свет облек серую шкуру кенгуру в ледяную серебристую изморозь.

- Разрази меня гром, Мейзи, ты сейчас похожа на языческого божка, каких много понатыкано на этом плато. - Взглядом она дала понять, что отнюдь не польщена таким сравнением. - Прости, пожалуйста, - продолжал Дик. - На Южный Крест совсем не интересно глядеть в одиночестве. А парохода-то уж и не слыхать.

- Дик, - произнесла она невозмутимо, - положим, я действительно пойду за тобой - нет, ты покуда помолчи, - положим, я пойду за тобой вот такая, какая есть, и буду чувствовать то же, что тогда, в детстве.

- Но, надеюсь, не станешь относиться ко мне только как к брату? Ведь ты же сама сказала это - в Парке.

- У меня никогда не было брата. Предположим, я скажу: "Увези меня в те заветные края, и там, быть может, со временем я полюблю тебя по-настоящему", - как ты поступишь?

- Найму извозчика и велю отвезти тебя домой. Или нет: попросту прогоню, хоть пешком иди. Но тебе, милая, это не по силам. А я не стал бы рисковать. Ты достойна того, чтоб я набрался терпения и ждал, пока ты не пойдешь за мной без оглядки.

- Неужели ты и вправду этому веришь?

- Кажется, да, хоть я и сам сомневаюсь. А тебе такое никогда не приходило в голову?

- Да-а... И теперь мне очень совестно.

- Даже больше прежнего?

- Ты не можешь прочитать мои мысли. И мне страшно вымолвить все начистоту.

- Ну и пусть. Ты же обещала сказать мне правду - по крайней мере хоть сказать.

- Я знаю, как я неблагодарна, и тем не менее... тем не менее, хотя я не сомневаюсь, что ты любишь меня, и очень ценю твою дружбу, все же... все же я отвернулась бы от тебя, если б могла благодаря этому достичь своей цели.

- Милая моя крошка! Эти чувства мне знакомы. Они не способствуют плодотворной работе.

- Но ты не рассердился? Вспомни, ведь я сама себя презираю.

- Для меня все это не слишком лестно - хотя иного нечего было и ожидать, - но я ничуть не рассердился. Я тебя жалею. Право, ты давным-давно, много лет назад, должна была преодолеть свое мелочное честолюбие.

- Ты не смеешь разговаривать со мною свысока! Я хочу достичь лишь того, ради чего трудилась долгие годы. Тебе это досталось легче легкого, и... и, по-моему, это несправедливо.

- Но что я могу поделать? Я отдал бы десять лет жизни, лишь бы обеспечить тебе желанный успех. Но я бессилен помочь: тут даже я бессилен.

Мейзи невнятно огрызнулась. А Дик продолжал:

- И твои слова, которые я сейчас услышал, свидетельствуют, что ты на ложном пути и успеха тебе не видать. Ради него нельзя жертвовать чужими судьбами - в этом я убедился на горьком опыте. Приходится жертвовать собой, подчиняться суровой жизненной необходимости, не щадить себя, никогда не испытывать удовлетворенности своей работой, кроме той минуты, когда ты только готовишься к ней приступить и замысел едва родился.

- Как могу я этому поверить?

- Поверишь ты или нет, все равно. Таков всеобщий закон, который не изменится от того, угодно ли тебе принять его или же отвергнуть. Сам я стараюсь покориться, но у меня ничего не получается, и вот из-под моей кисти выходит жалкая пачкотня. Но, как бы то ни было, запомни, что у всякого на одну удачную работу приходится по меньшей мере четыре неудачных. Зато одна эта удача сама по себе окупает все прочее.

- Но разве не отрадно, когда расхваливают твои работы, пусть даже неудачные?

- Еще как отрадно. И все же... Хочешь, я расскажу тебе один случай? Рассказ будет не из приятных, но, когда мы вместе, мне кажется, что я могу разговаривать с тобой как мужчина с мужчиной.

- Слушаю.

- Некогда в Судане я шел через поле, где перед этим мы вели трехдневный бой. Там осталось тысяча двести трупов, и мы не успели их похоронить.

- Какой ужас!

- Я в то время работал над большой монументальной картиной и далеко не был уверен, что она понравится английской публике. Так вот, глядя на это поле, я многое понял. Оно было словно усеяно разноцветными ядовитыми грибами, и... до тех пор я ни разу еще не видел, как такое множество людей вновь обращается в прах, из которого некогда был сотворен человек. И я начал понимать, что мужчины и женщины - лишь материал для работы, а все их слова или поступки бессмысленны. Ясно? Строго говоря, с точно таким же успехом можно приникнуть ухом к палитре в надежде, что краски вдруг заговорят.