Необходимо для счастья - Анатолий Жуков

— Он у нас мастер по этому делу, — сказала хозяйка. — В самый плохой день на уху принесет, а в хороший на полторы!

— Ты, мотылек, не болтай без дела, самовар ставь, на стол собери.

— Поставила уж, Парфен Иваныч, поставила, а собрать недолго, вот ребят уложу сейчас.

— Одежу сменную достань, в мокрой стою.

— Где тебя угораздило?

— На пожаре обливался, когда Васярку доставал.

— Сейчас, сейчас. Ты раздевайся пока, сейчас вынесу.

И я не очень удивился, что такая могучая и, кажется, своенравная, с характером, хозяйка послушно и уважительно стала исполнять распоряжения своего повелителя.

За завтраком и чаем Мотылек сказал, что на пожаре он заметил меня, хотел пригласить, да подумал, что все равно нам не миновать встретиться, чего время терять на разговоры. И так уж нынче припозднился, в другое время давно на речке, а нынче за сеном надо было съездить, солому для подстилки привезти, а тут еще Васярка. Тоже до свету свой аппарат разжег, паразит. Ну, правда, клева нынче не будет, к вечеру если, но сходить можно. Окуня подразним, ершей надергаем…

И вот мы на водоеме.

Мотылек не взял никаких снастей, кроме одной удочки да пустого ведра, которое ему служило сиденьем и тарой для рыбы. Удочка, впрочем, была у него «ловкая», дюралевая, с гибким стерженьком и сменными катушками. Из Европы, обронил он между прочим, и пообещал рассказать, как он ее достал.

Клева в самом деле не было по причине перемены погоды, и мы пошли на противоположный берег речки, поросший ивняком, в чапыжник, где и принялись «дразнить» окуня.

Мотылек просверлил несколько лунок в разных местах, глубина здесь была метра полтора, дно просматривалось, и, когда ляжешь над лункой и поиграешь в воде блесной, увидишь, как со всех сторон окружают ее полосатые, как тигры, окуни. Увеличенные толщей воды, они кажутся очень большими, стоят спокойно, шевелят медленно розовыми плавниками и с недоумением поглядывают, как извивается, кувыркаясь среди них, латунная рыбка. Иногда эта рыбка стукнет кого-то по голове или по спине, окунь недовольно отплывет, а тот, что посмелей, сердито схватит блесну широким ртом. И мгновенно возносится вверх, к великой радости рыболова. Сердце у меня в это время на миг замирает и пускается вскачь, а Мотылек шепчет в самозабвении:

— Ага, доигрался! Тут тебе не телевизор, вылупил глазищи-то, разбойник! Ну попрыгай, попрыгай на снежку, утихни… — И разъясняет мне: — Самки хватают. В бесклевье самец редко берет, а самки, они жадные на игру, как бабы, вот и попадаются. О-о, у меня все разбежались — где-то близко щука или судак, надо другую блесну. — Он мигом смотал леску, сменил катушку и опять склонился над лункой. — Если щука, сейчас сцапает… Ага, вот она, подходит, мотылек. Сейчас, сейчас… Не хочешь? А мы подразним тебя, поиграем… Так, так, смелее… Теперь прицелься и… Ах ты разбойница!

Мотылек вскочил над лункой, и у его ног забилась, взрывая пушистый свежевыпавший снег, зубастая резвая щучка. Добренькая щучка, килограмма на два.

Мне было завидно, и я тоже сменил удочку, но на крупную блесну перестал брать и окунь. У Мотылька после удачи тоже наступило затишье. Мы перешли на другое место, чтобы переключиться на ерша.

Речка здесь небольшая, с полсотни метров в ширину, спокойная, как все равнинные реки, но достаточно глубокая, до двух метров, а в омутах и до пяти-шести. Мотылек знал ее наизусть. Шагая по заснеженному льду, он на минуту приостанавливался и объявлял, что вот здесь живут лещ и плотва, завтра поймаем, а вот здесь опять окунь, но нам надо ерша, и мы пойдем дальше, через отмель, где обитают пескари. Ну, пескарь здесь мелкий, не стоит внимания, но бойкий, веселый, как комсомолец, на бесклевье можно половить.

Я шел за ним и ничего, конечно, не видел, кроме сплошной снежной белизны, мелкого кустарника на низменном берегу и полоски леса — на правом. Безжизненная тишина. Даже самолеты не пролетают. Будто иной, неведомый мир.

— Здесь, — сказал Мотылек и, бросив ведро и удочку в снег, стал сверлить лунку. — Ерш хороший, крупный, до полфунта, мотылек, уха будет царская. Садись рядом, сейчас я и тебе просверлю.

Он быстро просверлил почти метровый лед, потом сделал еще одну лунку и уселся на свое ведро.

— Ты как машина, — заметил я. — Тут одну лунку крутишь с отдыхом, сердце колотится, а тебе хоть бы что.

— Привычка. Опять же на воздухе всегда, не пью, не курю. У меня сын, тоже в Москве, инженером, машина своя, пешком разучился ходить. Тридцать лет, а уж брюхо наметилось, одышливость. Эх ты, говорю, мотылек, приезжай в Воробушки, я тебя за одно лето человеком сделаю. Как вы там живете только, на этом расейском базаре… Ага, попался! И мормышку заглонул, жадюга! — Он бросил крупного, встопорщившего перья ерша в снег и вновь наживил удочку. — Не клюет у тебя?.. А ты играй мормышкой-то, играй, не лови на мертвую… Вот, опять!.. О, хитрый подошел. Червяка сорвал и сбежал. Ну, постой, мотылек, я тебя перехитрю…

Он ловил и разговаривал с ершами, с червями, со своей удочкой, будто они его приятели, и выходило это естественно, с трогательным простодушием и любовным вниманием. Позже я убедился, что он знал все повадки рыб, их капризы в бесклевье, но был не жадным, ловил лишь взрослую рыбу, как-то ухитряясь выбрать ее, отделить от молодняка. Если же все-таки попадалась молодая рыбка, он бережно снимал ее с крючка и опускал в лунку с напутствием:

— Беги, мотылек, домой и пришли ко мне отца-матерь, я им растолкую кой-чего. Ишь, распустили молодежь до время! Чего доброго, пить-курить станете, в большую речку сбежите…

— А скушновато тебе здесь, Парфен Иваныч, — сказал я, думая, что разговаривать так он стал, наверно, от одиночества.

— Бывает, — признался он. — Если бы не рыбалка, тоже сбежал бы, хотя навряд ли. Тут ведь и летом хорошо, зелень кругом, в лесу ягод полно, грибов, поле у нас доброе. Я кукурузу выращиваю и свеклу кормовую. А между делом — телят. На лето еще сто голов пригонят. Председатель смеется: ты, говорит, Мотылек, у нас комплексный звеньевой — животновод-механизатор-земледелец. А в звене я да баба моя. Ну, с техникой легче стало. Вот летом автопоилки поставим, транспортеры для навоза, грузовик мне обещают — я ведь и шоферить могу, — тогда не то что за звено, за целую бригаду справимся.

— И рыбу еще будешь удить?

— А как же! Тут я отдыхаю, силы коплю. Я, мотылек, даже в посевную на часок-другой на речку убегаю. На утреннюю зорьку. Да и с телятами не скушно, они ласковые, поговорить можно. Ага, перехитрил я тебя, мотылек!.. Вот это ершина так ершина! Не зря ты меня так долго водил. — Он вытащил действительно очень крупного, граммов на двести, ерша, стал восхищенно разглядывать, и каждая конопатинка его обветренного красного лица светилась счастьем. — А може, пустить? Больно уж красивый. От такого и приплод будет добрый. — Он осторожно освободил мормышку и пустил ерша в лунку: — Гуляй, жене привет передавай да больше не попадайся, мотылек!

Вот почему хозяйка-то усмехалась, когда говорила, что и в хороший клев он лишь на полторы ухи приносит. Я сказал об этом Мотыльку.

— Правильно, — подтвердил он. — Больше не ловлю, если из соседей кто не попросит. Ну, как у тебя, наловчился?

Я поймал с пяток ершей. Мотылек поглядел их и двух, которые еще не застыли, пустил обратно в лунку — расти.

Незаметно близился вечер, и Мотылек стал собираться домой.

— Надо ферму свою обиходовать, телятам на ночь корму дать. Ты сиди, вечером он лучше берет. Отдыхай. — И убежал, легкий на ногу, быстрый, крепкий, как копыл.

Перед заходом солнца клев действительно улучшился, до темноты я поймал еще десятка полтора крупных ершей (мелких отпускал) и, довольный, отправился на квартиру.

В Воробушках уже зажглись огни, тишина была уютной, вкусно пахнущей древесным дымом, теплом и ужином.

Хозяйка варила на кухне уху, поздние ее сыновья спали.

— Наработался? — Она вышла в прихожую посмотреть улов, похвалила: — Ничего для первого раза, умеешь. А мой и щуку принес, вот уху сварю, жарить стану.

Раздевшись, я сел на кухне пить чай, а хозяйка занялась щукой и самолюбиво, чтобы предупредить возможные мои недоумения, стала рассказывать о своем хозяине.

— Ты не думай, что я, такая здоровущая, по нечаянности за него вышла. Это на глаз он невидный, постарел, а молодой-то был!.. — Она покачала головой, улыбнулась, вспоминая давнее. — За мной два брата Аношины бегали, сыновья нашего кузнеца, умер он в прошлом году. Проходу, не давали, сватались несколько раз. Пригожие оба, здоровущие, под матицу. И третий — он, Парфен Иваныч. Тут ведь до войны шестьдесят с лишним дворов было, и парней много, девок. А братья Аношины верховодили. Думаешь, испугался он, отступил? А ведь и я сама всерьез его не принимала — мотылек, удильщик, червяков ему копать, что ли, буду! Такая дура. Столько он из-за меня перенес. Уж потом разглядела, когда у них до страшного дошло… А ты наливай еще, с морозу завсегда много пьется, наливай, самовар горячий… Целое лето они собачились из-за меня, думала, убьют Парфена-то.