Дневники - Неизвестно

85

тье,— говорит А.Франс. И так как он человек добрый и не хочет причинять несчастья, то герои его говорят, но не действуют.

Писать сейчас, собственно, не действовать, т.к. разговоры, может быть, и причинят несчастье, как например все разговоры [нрзб.], а тут самое сокровенное — писание — не читают.

13/IX.

Вчера болело горло от раздражения, надо полагать.

Куйбышев (перед отъездом в Ташкент) 35

18/XI.

Темный город, хотя и не целиком затемненный. Кое-где сверкает окно и на углах улиц светятся фонари. Идут полупотушенные машины. Над Волгой темнеет туча — может быть, пойдет скоро снег. В комнатах много вещей. Катаев бегал весь день, чтобы достать денег, звонил по вертушке Ча(а)даеву36 и денег не достал, так и отказался. Тамара доставала продовольствие.

  Ташкент, 1942. Заметки

4/VI.

Как волна, раскатились сегодня по городу, подробности бомбежки англичанами Кельна, рассказанные вчера А.Толстым на заседании Редколлегии “Советского писателя”. Когда я стал оживленно повторять этот рассказ Тамаре и упомянул о гибели Кельнского собора37, у нее на глазах показались слезы. Приблизительно то же самое, но по-другому рассказал Погодин, с которым я обедал в столовке: “Мы грустим, что сегодня не разрушили еще одного города. С точки зрения 1913 года мы сумасшедшие”. Добыли кофе. Писал усиленно: 14 страниц, и не заметил, но вообще-то от жары тяжко. Словно в голове сверлит винт. Пять дней как уже приехали наши из Чистополя38, но только сегодня получили от них телеграмму, посланную с дороги из Оренбурга.

Два дня назад похоронили Ивана Николаевича Ракицкого39. Он знал много о Горьком и все унес в могилу. Возле морга, в

86

толпе, стоял гроб с трупом. Никто не обращал внимания. Из морга выносили гробы, подъезжал ослик. Ждали оркестр. Наконец появились дроги. Возница, невероятно вежливый,— словно баптист,— подошел и сказал, указывая на одну из кляч: “Вот та, помоложе, стоит, а эти уже упали, бедняжки. Они на подножном корму. Прикажете ехать”? Оркестр так и не появился. Поехали. Впереди тоже кого-то несли,— да и позади. Пыльно. Заболела от жары голова. Колымага качалась на рытвинах, и однажды гроб чуть не свалился — благо художник Басов40 подхватил его. Спорили у могилы — всем показалось, что могила коротка, и сомневались, выдержат ли тряпичные веревки тяжесть гроба. Могильщик и его жена в красной юбке лопатой мерили гроб и могилу. Закопали. Появились такие запыленные нищие, что нельзя было отличить мужчину от женщины. Они ходили, просили “беженец — копеечку”. Оказалось, что они живут здесь, на кладбище. Уже могилу закапывали, когда тот же проворный Басов догадался призвать оркестр “с соседнего покойника”. Молодые оркестранты в парусиновых штанах и темных рубахах, с инструментами в чехлах. Кто-то из них сказал пьяным голосом: “Давай Шопена”. Сыграли два отрывка и ушли. Ушли и мы. Кладбище грязное, запущенное, одна из присутствовавших на похоронах шла рядом со мной и жаловалась, что Горсовет отпустил кладбищу 45 тысяч на ремонт, а они ничего не сделали,— только на главной аллее посадили тополя. А мне было совершенно наплевать на все это, на весь этот ремонт! Пришли к Пешковым. Оказалось, Толстой потому не был на похоронах, что расхворался. Кто-то тихо высказал предположение: “Из-за запрещения Ивана Грозного”41. Выпили красного вина, съели по разрезанной котлетке и ломтику хлеба, и пошли домой, причем я был полуживым, так как очень устал.

Иван Николаевич Ракицкий в молодости был очень богат, но, по словам Горького, растратил все свое состояние на раскопку скифских курганов. Не знаю, так ли это, но похороны достойны раскапывателя курганов.

5/VI.

Конец № 8. Шайл-Зайнутрин, мазар42.

Лучшим доказательством древней цивилизации на Юге есть — южное гостеприимство. Мы приехали к обыкновенным и, по-ви-

87

димому, бедным колхозникам. Но как, однако, нас приветливо и тактично встречали. Мальчишки, видимо, мучительно хотели разглядеть нас подробно, и, однако, ни один из них не вошел к нам в сад, где мы сидели. 15-летняя девица прислуживала нам с упоением, она бегала, кокетливо размахивая руками, но тоже очень сдержанно, косы на ее спине мотались то вправо, то влево, из-под белой рубашки выглядывали алые панталоны, и как все было мило и радушно. Перед тем мы осматривали мазар, я знаю, откуда и какие здесь были в прошлом архитектурные влияния. Знаю, что культура здесь была бедна и убога, что мазар этот — единственный в Ташкенте существует уже много лет,— и однако как это величественно! А в особенности, когда старину эту окружают пасущиеся коровы, чертополохи, могилы, похожие на большие чугунные утюги, бело-желто-розовая пыль, смена света после тени такая, что будто бы выходишь из пещеры. Через 500 лет пишущая машинка “Ундервуд” будет вызывать такое же почтение.

Купались в арыке. Художник Уфимцев43 снимал нас. Я вспоминал, что в прошлом году я ни разу не искупался — будто в Сетуни мешали бомбы.

Суп варили из консервов — плова, и все восхищались, а в особенности молодым чесноком.

6/VI.

Окончил роман “Проспект Ильича”44. Испытываю живейшее удовольствие от этого события. Пошел в гости к генеральше Т., пил и зверски напился. Произносил речи, в которых проскальзывало иногда уничтожение цензуры и Союза писателей. Генеральша, очень милый человек, но страшно боящаяся, как бы писатель “не отколол чего-нибудь”, глядела на меня испуганными глазами.

Тополь в свиных переплетах,— придумал я в тот день образ, наверное, думая о том, что хорошо бы увидеть свой роман, если не в свином, то хотя бы в малюскиновом переплете.

7/VI.

Весь день спал и бездельничал. Вечером пошел к Погодину. Все, кто проходят мимо, спрашивают друг друга о том, как реагирует А.Тожггой на статью Храпченко, где Толстой обвиняется в искажении образа Ивана Грозного. И тут же Погодин с востор-

88

гом передавал то, как придумал сценарий Эйзенштейн45 и ходил Луговской, очень гордый тем, что по мыслям Эйзенштейна написал стихи46. Ему мучительно хотелось выпить. Мы: Погодин, Ре-гинин47 и я — сидели в столовой. Луговской пришел якобы с тем, что хочет позвонить по телефону и затем сел на подоконник. Погодин, только что говоривший о хамстве и приспособленчестве Толстого,— не пригласил к столу Луговского, а один пил водку. Луговской,— внутренне наверное,— бросил — “Хамы!”,— и ушел боком. Пошли домой, Погодин провожал нас два квартала и говорил мне: “Я повешусь, ей богу повешусь, если будет так продолжаться. Ни машины, ни денег. Сейчас сели бы, поехали к умным, красивым и стоящим девушкам”.

Сладострастием своим он мне в те минуты напомнил очень Л.Никулина, который ревновал меня к своей сестре, потому что сам мечтал “пожить” с нею, что, кажется, ему и удалось.

8/VI.

Пришел редактор Киевской киностудии [нрзб.], сообщить, что сценарий мой, “Проспект Ильича”, в основном принимается. Нужны доделки.

Правка романа.

Такая слепящая жара, что кое-где тень от телеграфной проволоки способна дать прохладу.

Я всегда был расточительным и все реже и реже жадным. Но жадность на книги оставалась всегда, а сейчас она обострилась. Конечно же! Дикари ничто так не любят, как оружие,— в современном] обществе книгой можно ловчее убить человека, чем самым острым кинжалом. Вчера пришли дети от Пешковых, и я страшно рассердился, что Тамара дала им мои книги. Из отрывистых сообщений С[ов]и[нформбюро] видно, что начался штурм Севастополя.

9/VI.

Пришел человек, сценарист, видимо желающий впрячься в колесницу моего сценарного “опыта”: стал он рассказывать о Туле, куда хочет поехать на “материал”, и я вдруг с ужасом увидел, что он рассказывает неимоверно опошленное содержание моего романа. В результате я сказал ему, что мне мой роман надоел, и я не хочу повторять его второй раз.

89

Позвонил Мачерет48 и сказал, что завтра в 8 вечера Большаков собирает кинематографщиков — просят меня. Надежда Алексеевна, пришедшая вечером, говорила, что она слушала Большакова, которому в “Пархоменко” не нравится Луков. Басов предложил ехать с разведчиками недр — как раз то самое, что хотелосьмне. Получил письмо от Б.Д.Михайлова и очень обрадовался, ибо из двух мест мне уже сообщили, что он умер.

Тот же сценарист, который передавал мне глупый сценарий, высказал намек, предположение: а) немцы будут навязывать намрюг, б) мы пойдем на запад: Витебск—Минск, в) Харьков и вообще? Украина — только демонстрация, так как фашисты внесли смуту в настроение украинского мужика.