Женщина в черном и другие мистические истории - Артур Уолтермайр

— Тогда пусть месье крикнет мне, если… если понадоблюсь. Лучше держаться середины дороги, обочины такие неровные.

— Конечно, конечно, — сказал Деннистаун, сгорая от нетерпения самостоятельно рассмотреть добычу. Держа книгу под мышкой, он вышел в коридор.

Здесь его ждала дочь. У этого новоявленного Гиезия,[25] похоже, имелись собственные планы на иностранца, с которым так великодушно обошелся отец.

— Серебряной распятие и цепочка на шею — будет ли месье столь добр, чтобы принять их?

Особенного проку от этих предметов Деннистаун не видел. Чего же хотела девушка взамен?

— Ничего, совсем ничего. Месье окажет честь, приняв подарок.

Искренность, с которой это, а также многое другое было сказано, не оставляла сомнений, так что Деннистаун выразил глубокую признательность и позволил надеть цепочку себе на шею. Его не покидало впечатление, что он оказал этой семье некую совершенно неоплатную услугу. Они стояли у дверей и смотрели, как он удалялся, и все еще ждали у порога, когда он помахал им на прощание рукой с крыльца «Красной шапочки».

После ужина Деннистаун заперся в своей комнате наедине с приобретением. Стоило ему рассказать о своем визите к ризничему и покупке старой книги, как хозяйка гостиницы стала проявлять к нему особенный интерес. Кроме того, ему показалось, что он слышал, как она и незабвенный ризничий торопливо шептались в коридоре за дверью salle a manger,[26] а в конце диалога послышалось что-то вроде: «Пьеру и Бертрану лучше ночевать в доме».

С этого времени внутри него стала нарастать тревога — возможно, нервная реакция после радости от неожиданного открытия. Что бы это ни было, оно вылилось в навязчивое убеждение, что позади кто-то есть, и, повернувшись спиной к стене, он почувствовал себя куда комфортнее. Все это, конечно, выглядело чепухой в сравнении с полученным им бесценным собранием. И вот он один в спальне, купается в сокровищах каноника Альберика, и с каждой минутой власть фолианта над ним все сильнее и сильнее.

— Господь, благослови каноника! — по старой привычке Деннистаун заговорил сам с собой. — Где-то он сейчас? Бог ты мой! Хозяйке надо научиться смеяться повеселее, а то такое ощущение, словно в доме покойник. Еще полтрубочки, говорите? Пожалуй, пожалуй. Что это за распятие мне всучили? Прошлого века, полагаю. Да, наверное. Такое тяжелое — как будто камень повесили на шею. Ее отец, похоже, носил его не один год. Может быть, почистить его перед тем, как убрать?

Он уже снял цепочку и положил ее на стол, когда его внимание привлекло нечто, возникшее на красной обшивке у его левого локтя. Две или три догадки о том, что это могло быть, мелькнули в его голове с удивительной быстротой.

«Перочистка? Нет, ее здесь нет. Крыса? Нет, слишком черная. Крупный паук? Не приведи Господь… нет. Боже милостивый! Лапа, как на рисунке!»

В следующее мгновение он понял все. Смугловатая кожа, обтягивающая кости и ужасающей силы мышцы, грубые черные волоски, длиннее, чем на человеческой кисти, когти-крюки, венчающие пальцы — серые, острые, ороговевшие.

Он вырвался из кресла, сердце заходилось от смертельного, непреодолимого страха. Опираясь левой лапой на стол, тварь медленно поднималась из-за спинки кресла и уже простерла правую лапу над его головой. С плеч свисали черные лохмотья, жесткая шерсть покрывала, как на рисунке, все тело. Нижняя челюсть была небольшой и — вот верное слово — узкой, как звериная, за черными губами виднелись зубы, нос отсутствовал, а пламенные глаза с черными змеиными зрачками, исполненные ненависти и жажды уничтожить все, в чем теплилась жизнь, были самой кошмарной частью зрелища. И они светились разумом — превыше животного, но ниже человеческого.

От увиденного Деннистаун испытал леденящий душу страх и глубочайшее презрение. Что он сделал? Что он мог сделать? Он не мог позже вспомнить произнесенные им слова, но твердо знал, что что-то говорил, что слепо вцепился в серебряное распятие, видел, как бес надвигается на него, слышал собственный крик — вопль животного, вызванный непереносимой болью.

Примчавшиеся тотчас невысокие крепыши Пьер и Бертран не видели ничего, но почувствовали удар, когда убегающее нечто пронеслось между ними. Деннистаун лежал в обмороке. Они просидели подле него всю ночь, а к девяти часам утра прибыли его друзья. Сам он, хотя все еще потрясенный, к тому времени практически пришел в себя. К его рассказу друзья отнеслись с доверием, особенно после того, как увидели рисунок и переговорили с ризничим.

Еще до зари старичок под выдуманным предлогом явился в гостиницу и с неподдельным интересом выслушал хозяйку. Он ничуть не удивился происшедшему.

— Это он, он! Я сам его видел, — вот и весь его ответ, на расспросы же он отвечал заготовленным: «Deux fois je l’ai vu; mille fois je l’ai senti».[27] Ни о происхождении книги, ни о подробностях тех встреч он и словом не обмолвился. «Вскоре я усну, и сон мой будет сладок. Зачем вы терзаете меня?» — закончил он.[28]

Мы никогда не узнаем, через что пришлось пройти ему или канонику Альберику де Мольону. На обороте рокового рисунка обнаружились строки, которые могли бы пролить свет на минувшие события:

«Contradictio Salomonis cum demonio nocturno.

Albericus de Mauleone delineavit.

V. Deus in adiutorium. Ps. Qui habitat.

Sancte Bertrande, demoniorum effugator, intercede pro me miserrimo.

Primum uidi nocte 12^{mi} Dec. 1694: uidebo mox ultimum.

Peccaui et passus sum, plura adhuc passurus. Dec. 29, 1701.»[29]

Никогда не понимал до конца отношения Деннистауна к описанным выше событиям. Как-то раз он прочел мне отрывок из Экклезиаста: «Есть духи, лишь для мести сотворенные, и в ярости своей лишь боль несут». В другой раз он сказал: «Исайя был очень разумным человеком. Не повествует ли он о ночных чудовищах в руинах Вавилона? А что мы теперь о них знаем?»

Поразил меня и другой его вывод, с которым я полностью согласен. В прошлом году мы отправились в Комменж на могилу каноника Альберика. Нас ожидало внушительное мраморное сооружение с изображением каноника в пышном парике и сутане и с затейливым панегириком под ликом. Я заметил, что Деннистаун некоторое время беседовал с викарием церкви Святого Бертрана, а на обратном пути он обратился ко мне: «Надеюсь, в этом нет ничего плохого… ты ведь знаешь, я пресвитерианин, мы против месс, но я… я думаю, предстоит еще отслужить молебен за упокой души Альберика де Мольона». Помолчав немного, он добавил с легким северо-британским акцентом: «Не думал я, что заупокойная месса может значить так много».

Книга эта теперь в Собрании Вентворта в Кембридже. Рисунок был сфотографирован, а после сожжен Деннистауном в день, когда он после первого своего визита покинул Комменж.

Ги де Мопассан

МЕРТВАЯ

Я любил ее беззаветно. Отчего влюбляются люди? Разве не странно это, видеть во всем мире лишь одно существо, иметь в голове одну мысль, в сердце — одно устремление, а на устах — одно имя. Имя, что подымается беспрестанно, как вода от своего источника, из глубин души, наполняя ее до краев, заставляя повторять его вновь и вновь, шептать без остановки, повсюду, подобно молитве.

Я никому не рассказывал своей истории. Любовь всегда едина, всегда одинакова. Я повстречал свою единственную и полюбил. Вот и все. Год я жил, окруженный ее нежностью — ее объятиями, ее прикосновениями, взглядами, шорохами платья, звуками голоса — плененный всем, исходившим от нее, в забвении столь полном, что не осознавал уже, стоял ли на дворе день или ночь, был ли я жив или уже умер, находился ли в знакомых краях или на чужбине.

И вот она умерла. Как? Того я не знаю, не ведаю.

Она пришла вся промокшая, дождливой ночью, и вскоре стала кашлять. Она кашляла целую неделю и слегла.

Что случилось? И это мне не известно.

Приходили доктора, что-то записывали и уходили. Они приносили микстуры, которые ей приходилось пить. Ее руки были горячими, покрытый потом лоб горел, а в блестящих глазах стояла грусть. Я говорил с ней, и она что-то мне отвечала. О чем мы говорили? Я не знаю. Я все забыл, все, все. Она умерла — я помню только ее вздох, такой слабый. Последний. Сиделка произнесла: «Ах!», и я сразу понял, все понял!

Но больше я ничего не осознавал. Ничего. Я увидел священника, он произнес это слово: «Ваша любовница». Мне казалось, что он хочет оскорбить ее. Но ведь она умерла, и ни у кого не было права так поступать. Я прогнал его. Пришел другой, он сделал все как надо и был очень добр. Я плакал, когда он заговорил о ней.

Мне советовали множество вещей для похорон. Я едва понимал.

Но я хорошо помню гроб и удары молотка, когда ее прятали внутри. О, мой бог!

Ее закопают, скроют от меня. Ее! В этой яме!

Пришли несколько человек, наши друзья. Я не видел их. Я убежал.

Я долго ходил по улицам. Потом вернулся к себе.

На следующий день я отправился в путешествие.

Вчера я вернулся в Париж.

Я осмотрел свою комнату — нашу комнату, нашу кровать, всю квартирку, весь дом, хранивший то, что остается живым от умершего. Я был столь захвачен возвратившейся скорбью, что, не сумев открыть окно, стал стремиться вырваться наружу. Я не мог более пребывать среди ее вещей, среди стен, что ее окружали, что скрывали в каждой невидимой трещинке тысячи ее атомов — ее тела и ее дыхания. Я схватил шляпу, чтобы спастись. В последнее мгновение, почти достигнув двери, я прошел мимо большого зеркала в прихожей, которое она повесила сюда, чтобы оглядывать себя с головы до ног перед выходом — чтобы каждая деталь наряда лежала как надо, чтобы все было в порядке, от ботинок до прически.