Режиссер - Александер Андориль

— Куда вы? — спрашивает Ленн, смеясь.

Ингмар взволнован, он машет рукой в сторону конторы.

— Ингмар, мы едем в «Оперу». Встреча…

— Разве я назначал эту встречу?

— Да, вы хотели обсудить порядок переезда в Даларну.

— Ах да! Когда они будут грузить монтажный стол?

— Не знаю, но Флудин сказал, что автобус со звукоаппаратурой уже готов.

— А осветительная техника?

— По-моему, Нюквист сам хотел этим заняться.

Встав из-за стола, Ингмар доедает последнюю ложку кефира и идет к двери. Он вытирает рот рукой и выходит из столовой.

— Да какая разница, кто это, — отвечает Макс. — Но он всем говорит, будто ты боишься, что…

— Это Гуннар?

— Гуннар? Нет, — отвечает Макс и быстро уходит.

Ингмар еле сдерживается, чтобы не сбежать по крутому проходу вниз. Трава схвачена инеем, краски выцвели. Белое небо висит над крышей старого павильона немого кино.

— Но ведь я боюсь не больше, чем прежде, правда?

— Он говорит, что теперь ты снимаешь фильмы для критиков.

— Теперь понятно, почему они меня любят.

— Ага, — смеется Макс. — А если серьезно, я рассказал тебе это потому, что народ начал волноваться.

— И ты тоже? Думаешь, я утратил сноровку показывать настоящие фокусы?

— Нет, но…

— Я не могу устраивать показы только для того, чтобы…

— Хотя сейчас для этого самый подходящий момент, — перебивает Макс. — Чтобы все поняли — если ты только захочешь, то сможешь.

Войдя в Пятый павильон, они видят Аллана с чашкой кофе в руке и блюдечком с крошками зеленого марципана.

Гуннар облизывает ложечку, рассматривая стальные балки и арматуру на потолке.

— В честь чего у нас торт?

— У Гуннель родилась дочь, — отвечает Аллан.

— Дочь? Прекрасно, — остановившись, бормочет Ингмар.

Он вдруг понимает, что сияет, словно комплект новых кастрюль на солнце. Словно искрящаяся гора серебряной посуды, подсвечников, подносов, ножей и вилок.

Сидя за режиссерским столиком вместе с Ингрид и Гуннаром, они обсуждают длинную сцену — письмо пастору от учительницы.

— Надо попытаться понять ее, ощутить это отчаяние.

— Ведь она чувствует, что теряет его, — говорит Ингрид.

— И не понимает, что вся эта тягомотина только убивает любые возможности…

Он умолкает, когда Ингрид отводит взгляд.

— Я не имел в виду ничего такого.

— Нет, просто…

— Но все же она немного противна со своей…

Ингрид встает, он смотрит на часы и пытается сменить тему:

— Сделаем это перед камерой, но я хотел бы, чтобы ты говорила с Гуннаром на репетициях. Всегда есть риск потерять чувство роли, камерность отношений, если…

— Да, но…

— Хочу сказать тебе, что играешь ты потрясающе, — поспешно говорит он. — Вы оба великолепны.

— Если немного порепетировать, я чувствую себя совершенно уверенно, — говорит Ингрид.

Ингмар вспотел, он стягивает с себя свитер.

— Конечно, — говорит он, глядя на Ингрид. — Не знаю, стоит ли обсуждать, что происходит в тот момент, когда она появляется со своей экземой.

— Я бы попробовала по-всякому.

— Да, только не забывай, Ингрид, что пора завязывать с этими вариациями.

Он хохочет, почесывая затылок.

— Но попробовать ведь не мешает.

— Я знаю одно: все должно быть предельно чисто и просто. Я все это уже видел.

— Но актер постоянно должен анализировать, какие… — говорит Гуннар.

— Не забивайте себе голову, — перебивает Ингмар. — У вас и так все уже есть. Отработанная техника и прочее… Но в тот момент, когда вы начинаете думать, что выходит скучно, вот тогда действительно становится довольно скучно. Разве нет, Гуннар?

— В каком смысле?

— Разве не правда, что только посредственности нуждаются в том, чтобы пускать в ход всякие техники?

Он смеется. Гуннар вскакивает и швыряет сценарий.

— Гуннар! Я вовсе не хотел сказать, что…

Тот уходит. Ингмар садится.

— Ну что, я должен его догнать?

— Думаю, да, — говорит Ингрид.

Он встает и выходит из павильона. С низкого бурого неба сыплется дождь, плавно переходящий в мокрый снег. Ингмар идет к стоянке мимо луж с жухлой осенней листвой и садится в машину.

Миновав Стургатан, освещенную тусклым солнечным светом, который льется словно сквозь купол грубо отшлифованного стекла, они оказываются в квартире и садятся за маленький столик.

Глаза вглядываются в черное пространство вокруг, таращатся на неподвижную темноту, которая начинает медленно вращаться, образуя обитые свинцом пластины.

— Карин пошла на кухню? — шепчет Кэби.

— Не знаю, — отвечает Ингмар, поворачивая настольную лампу.

Его лица касается серый свет. Язвительные контуры напряженных челюстей, темный пиджак почти сливается с чернотой картины, написанной маслом.

Кэби сидит на одном из деревянных густавианских кресел. Она моргает, всматриваясь в очертания Ингмара в темноте, наклоняется и берет его за руку.

Рука совершенно окаменела.

Она вздрагивает от неожиданного грохота.

Словно листы железа громыхают о дерево.

Карин случайно оборвала занавеску, когда пыталась отодвинуть ее, чтобы впустить в комнату немного вечернего света. Она стоит, прижав к себе темную сетчатую ткань.

— По-моему, стало чуть-чуть светлее, — говорит Ингмар.

— Может быть, — отвечает мать.

Ингмар помогает матери сложить занавески. Из своей комнаты выходит отец, от его лба расходится тусклый свет, сотканный из сахарной ваты.

— Отец купил себе налобный фонарь, — говорит Карин и поджимает губы.

Неверной походкой, но довольно быстро, Эрик направляется прямо к Кэби. На нем отутюженный темно-серый костюм с жилетом и галстуком.

Только когда он останавливается, наконец проступает лицо в мутном свете фонарика. Он вцепляется в нее бесцветным угрюмым взглядом. Что-то говорит и, растопырив пальцы, протягивает правую руку. Кэби вежливо улыбается, протянув руку в ответ. На периферии светового поля, словно желтые вольфрамовые нити, слабо мерцают пальцы.

Ингмар спотыкается о стул, отодвигает его, собирается сесть, думая о том, что надо бы рассказать о завтрашней поездке в Ретвик, как вдруг губы отца искривляются.

Это уже не улыбка.

Лоб его краснеет. Рука проводит по усам, затем, двигаясь слишком быстро, ползет к галстуку.

Ингмар приближается.

Кэби мрачнеет, на переносице появляется складка. Губы изломлены в беспокойном изгибе.

— Мы собираемся устроить монтажную мастерскую в «Сильянсборге», — говорит Ингмар, выступая вперед.

Рука Кэби нащупывает его плечо.

— Ты стоял здесь все это время? — спрашивает она.

— Представляете, мы устроим там лабораторию, хоровой зал и все, что надо, прямо на природе — современный монтажный столик, гримерки.

— Извините, — произносит отец. — Мне сейчас должны позвонить.

Ингмар идет за ним следом.

— Мама сказала, что день рождения удался.

— Наверное, так, — бормочет тот.

— Я про ланч у Агды и путешествие на машине в Кафедральный собор.

Открывая дверь кабинета, отец оборачивается к Ингмару.

— Что-то еще?

— Нет, я просто… Мать говорила, что рассказывала вам о моем фильме.

Отец вздыхает, порываясь уйти.

— Она сказала, что он, должно быть, напомнит вам о времени, проведенном в Форсбаке.

Он опять нетерпеливо вздыхает.

— Я понимаю, что это совершенно другое, — поспешно прибавляет Ингмар. — Ведь вас любили в приходе.

— Не думаю. «Любили» — это нечто иное. Я был их собственностью, прихожане всецело владели мной и…

— Совершенно точно, именно это я и хотел сказать, — оживленно говорит Ингмар. — Пастор больше не принадлежит самому себе. Если б я был пастором, меня подавляло бы чувство долга — то, что я обязан творить добро, обязан…

— Впрочем, все намного сложнее.

— Да-да, конечно, разумеется, все сложнее, — говорит Ингмар, широко улыбаясь. — Но я надеюсь, это не помешает вам посмотреть фильм, когда он…

— Не думаю, что…

— Это всего лишь один из аспектов.

— Не думаю, что твой фильм может быть для меня интересен, — дружелюбно произносит отец, заходит в кабинет и затворяет за собой дверь.

Ингмар стоит перед закрытой дверью. Немного погодя он тихонько стучит, но, не получая ответа, подходит к книжной полке и в темноте проводит пальцами по корешкам книг. Прохладная бумага, нежная кожа переплета.

— Ингмар! — зовет Кэби.

— Я здесь.

Она подходит ближе.

— Что он сказал? — шепчет Кэби. — Я догадалась, что вы говорили о фильме…

— Да, я рассказал ему немного о том, каким бы я был пастором. Отцу показалось, что это довольно интересно.