Посторонняя - Анатолий Афанасьев

Вам преданный Иван Кисунько».

— Хороший человек твой Ваня Кисунько, — сказала Дарья Леонидовна.

— Я его сразу тогда полюбил, — вспомнил Певунов, вспомнил также, что в тот вечер, когда капитан встретил свою будущую супругу, он познакомился с Ларисой. Кому счастье, а кому, видно, погибель.

В праздничное утро Певунов встал рано, сидел в одиночестве на кухне, курил. Жалел, что не позвонил накануне Ларисе, теперь со зла она обязательно выкинет какой–нибудь фортель. «Бог с ней, — думал умиротворенно, успокаиваясь взглядом в ясном, близком осеннем небе. — Ей жить, а мне хватит безумствовать и терзаться. Осень на дворе, и в душе моей тоже осень. Душа остывает потихоньку, нечего взбаламучивать ее понапрасну. Пора грехи замаливать, а не новые совершать. Так мало осталось времени, только–только чтобы попрощаться с близкими, объясниться как–то. Сколько раз собирался объясниться, да все спешил куда–то, юродствовал, а прощаться надо спокойно… Что Лариса? Она молода, взбалмошна, красива. Жизнь представляется ей бесконечной дорогой, на которой много драгоценных камней, только не ленись нагибаться и подбирать. Никогда она не поймет моей печали. Поэтому лучше не думать о ней, вытравить ее из себя, как болезнь. Отблагодарить за радости, которые подарила, пожалуй, против воли, и забыть. Не получается сразу, забыть постепенно, как некоторые бросают курить. Это возможно. Сначала будет трудно, потом останется в сердце лишь легкий дымок воспоминания. Прощай, прощай! Минуют и любовь, и горе, и счастье, и останется, в конце концов, вот это одно — прощай, прощай!»

На кухню выбралась заспанная Алена, в коротком мамином халатике, босая. Увидела отца, ойкнула.

— Ну, папка, ты как привидение. Чего ты тут сидишь?

— Не спится. Знаешь, как в песне: когда седеют волосы, длиннее ночи кажутся.

Алена хлебнула водицы прямо из чайника, далеко запрокидывая голову, распущенные волосы ее заструились к полу золотистой волной. Певунов не в первый раз уже, но всегда с каким–то болезненным удивлением отметил, что и младшенькая его дочь, увы, уже совсем взрослая, уже девица на выданье. Он сказал ей об этом, но шутливо, шутливо… Алена махнула пренебрежительно рукой и умчалась досыпать, разглядывать свои девичьи томные сны.

Певунов закурил новую сигарету, с любопытством наблюдал, как просыпается улица: потягиваясь, словно человек, шевеля транспарантами, хлюпая форточками, поскрипывая подошвами ранних прохожих. Из дома напротив выскочил молодой человек с растрепанной прической, с каким–то ошалелым лицом, на ходу застегивая плащ. Диковато озирался, точно пытаясь сообразить, куда его забросило ночное приключение. И так понятно было его желание поскорее унести ноги, что Певунов невольно улыбнулся, но не позавидовал парню. В молодости он тоже, бывало, просыпался на случайных этажах, это были далеко не лучшие пробуждения.

Даша пришла на кухню. Певунов поздравил се с праздником, даже привстал и намерился приложиться к щечке, но Даша отстранилась.

— Ушьешься куда–нибудь вечером? — спросила, стараясь придать голосу безразличие.

— Что ты, Даша, милая! У нас же гости будут. Данилюк с супругой и Сережкин Иван Иванович.

— Этот–то зачем припрется?

— Даша, он компанейский человек, почему ты так к нему относишься?

— Твой компанейский человек нажрется и будет над своими срамными анекдотами хохотать. У нас дочь взрослая.

— Совсем взрослая, ты права. Придется Иван Ивановича укоротить. И напиться ему не позволим.

— Это ты–то не позволишь?

Но было видно, что Даша растрогана смиренным поведением мужа. Как в добрые времена. Надежда смутно кольнула робкое сердце женщины. А вдруг образумился старый козел? Может, еще удастся склеить семейные осколки? Чтобы не дать себе расслабиться, Дарья Леонидовна тут же попробовала припомнить, сколь бессчетно раз он обманывал ее, вселял в нее эту дурацкую надежду, а потом крушил ее одним махом в самый неожиданный момент; но ничего плохого не вспоминалось, хотелось только, чтобы муж сидел у нее за спиной, пока она хлопочет у плиты и разговаривал с ней мирно, по–домашнему.

Певунов понятия не имел, как дожить до вечера. После завтрака опять лег в постель, читал детектив про какого–то старого хрыча, который сколотил банду из малолеток, всех пугал и грабил до тех пор, пока его не отловили и самого не напугали. Старый хрыч не раскаялся, зато малолетки исправлялись пачками после беседы с деликатным и мудрым следователем. Книжка была написана тягучим языком с пространными отступлениями; казалось, автор сам с трудом преодолевал отвращение, когда сочинял всю эту чепуху… Алена позвала его в кино; он обрадовался, наспех оделся, и они отправились на одиннадцатичасовой сеанс. Попали на детский утренник. Певунов неловко себя чувствовал среди хохочущих, вскрикивающих, падающих со стульев детишек и толком не понимал, что происходит на экране. Но смотрел с удовольствием. Еще бы! Давно не был в кино и вот в праздник пошел с дочерью, как подобает добропорядочному отцу. А вечером он будет принимать гостей. А Ларочка пусть провалится в тартарары со всеми своими капризами и прелестями… Певунов, с одной стороны, старательно обманывал себя, а с другой стороны, понимал, что, если Лариса провалится в тартарары, он ринется за ней туда сломя голову. Такую он испытывал тягостную раздвоенность. Это не мешало ему смотреть сказку про Бабу Ягу и улыбаться. Улыбался он потому, что был уверен: пока он крепок и пока у него есть деньги, Лариса от него никуда не денется. Певунов и не догадывался, что судьба уже протягивала к нему свои желтые гибкие щупальца, дабы все в его жизни заново переиначить.

После сытного обеда он задремал в гостиной в кресле, уронив на колени свежий номер «Правды». Опять в полусне посетила его покойная бабушка. Она стояла за креслом и щекотала пальчиками его затылок. «Чего тебе, бабуля? — спросил Певунов, не оборачиваясь. — Что ты все ходишь и ходишь? Не лежится тебе спокойно?» Чудным сквознячком донесся бабушкин тихий смех. «Упредить хочу, внучек. Счас звонок тебе раздастся, а ты трубочку–то не сымай, не сымай…»

И впрямь телефонный звонок пробудил Певунова. В трубке услышал близкий голос Ларисы и тряхнул головой, убеждая себя, что проснулся.

— Папочка, ты чем занимаешься?

— Читаю, — покосился на плотно притворенную дверь.

— Заканчивай чтение. Я по тебе соскучилась, звоню из автомата у твоего дома.

— Ты же собиралась на дачу?

— Расхотела, Выходи скорей, милый.

У Певунова во рту появился кислый привкус. Очередной Ларисин вывих настиг его, как удар колуна. Следовало немедленно ее урезонить, оказать какое–то сопротивление, повесить трубку. Певунов на это не решился. Чутко прислушиваясь к звукам из коридора, промямлил:

— Лариса, но как же так… мы не условливались… так сразу трудно…

— Боишься Дашуты, любимый? Крепка же твоя любовь. Ладно, жду тебя ровно шесть минут.

— А потом?

— А потом — суп с котом.

Уж он–то знал, какой это суп, и котов этих представлял ясно, молодых, стройных, с загребущими руками, нетерпеливых и развратных. Вот случай покончить разом. Все равно ему Ларису не удержать. Не шагнуть из осени обратно в лето. Точно в забытьи, он уже перебирал в шкафу чистые рубашки.

— Ты куда? — спросила Даша.

— Николаев звонил, — назвал первую вспомнившуюся фамилию, — просил заехать на полчаса. Дело какое–то у него срочное.

Он боялся взглянуть на жену и все–таки не удержался, взглянул и увидел перекошенное лицо, вмиг опухшие, покрасневшие подглазья.

— Что ты, что ты, Даша! Через час я буду.

— Не будешь! — с жуткой уверенностью произнесла жена. — Пропал ты, Сергей, и я через тебя пропала. Ух как я тебя ненавижу! Хоть бы ты сдох, пес!

— Ты желаешь мне смерти?

— Я желаю тебе испытать то же, что я испытала.

Певунов кивнул и, не переодев рубашку, вышел.

Лариса его ждала, картинно опершись на открытую дверцу такси, и курила. Вся улица могла наблюдать, как Певунов к ней приблизился, как она его поцеловала в щеку и как они вместе втиснулись на заднее сиденье. Лариса буркнула что–то таксисту.

— Куда? — переспросил не водитель, а Певунов.

— В горы, любимый, в горы!

— Туда в один конец полтора часа.

— Хотя бы и сутки. Главное, мы наконец вместе.

Лариса стреляла глазищами, как прожекторами, была взбудоражена и несчастна.

— Ты не рад, мой хороший? Сердечко — тук–тук. Боишься, да? Дашута тебе по тыквочке — бум–бум. Бо–ольно! Ой!

Певунов смирился. Ее присутствие действовало на него подобно наркотику. Он не вникал в слова, умиленно слушал переливы ее голоса, звучащие для него одного. Будь что будет. Расплата — потом. Действительно, что тебе надо, старик? Рядом счастье твое синеокое — хохочет, ерзает, прижимается, щиплет за бок, тормошит, — о, дитя грешное, неразумное!

По городу ехали медленно, улицы были полны гуляющих. Попадались и пьяненькие — черт их не брал. Какой–то пожилой ханурик вымахнул из–за угла прямо под колеса и повис на капоте. Водитель матерно выругался. Ханурик, идиотически улыбаясь, сполз с капота и шустро, с озабоченным видом заковылял к пивной палатке. Из–под пиджака у него болтались подтяжки. Лариса смеялась до слез, потом посерьезнела: