Южное лето (Читать на Севере) - Михаил Жванецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ничего у меня нет.
Вы просите дефицитные вещи, через «е», то есть д-е-фицитные.
То есть те, которые временно через два «н» – отсутствуют.
Мкртчян через все согласные, как в нашем обществе.
«Т» – глухая согласная.
«Ч» – шипящая.
У нас в обществе или глухие, или шипящие.
Длинношеее – сколько гласных?
Три – рекорд…
И он, наш администратор Эмиль Владимирович Блох, во время холеры вылетел с нами в Ростов.
Нам для спектакля понадобились халаты.
В Ростове ему не выписывали счёт.
– О! Как можно?! Чудесная, неповторимая женщина в горисполкоме! Я плачу деньги, запятая, наличные. Вам только нужно выписать счёт. Она не хочет. О-о! Она не выпишет. О-о! Ну, как же так можно, запятая, дитя моё, запятая, моя божественная. Не просто, а через два «н». Божественная. Моя прелесть не выписывает мне счёт.
Ему выписали…
Мы играли.
Но настали другие времена.
Он эмигрировал и пропал.
Как нам его не хватает.
Он один знал, где два «н».
Мой порт
Одесский порт.
Я пришёл в порт, когда ему было 162, а мне 22.
Котов.
Калин.
Бендиченко.
Гринберг.
Пупенко.
Двоеглазов.
Иду снизу вверх.
Двоеглазов.
Пупенко.
Бендиченко.
Калин.
Котов.
А рядом Олег Чаленко, Володя Бибаев.
А совсем рядом Рита Дагис, Паша Бискис.
Я работал с 1956 по 1964-й.
Стройконтора.
Механизация 2-го района.
Апельсины.
Машиносчётная станция.
Хлопок, каучук.
Пожары.
Студебеккеры.
Хенкин.
Ночи.
Уголь.
Письмо Карцева от Райкина.
Уход.
Отъезд.
Я пришёл в Одесский порт, когда ему было 162.
Господи!
С чего я только ни начинал!
Я много раз начинал жизнь сначала.
Но первая моя встреча с жизнью произошла в Одесском порту.
Компрессор «Лерой», осень 1956 года.
Я механик ремстройконторы.
Бригада бетонщиков ушла на обед с одной просьбой – завести компрессор.
Я заводил весь обед.
Я пересосал его так, что выскочил откуда-то крановщик, сунул факел в карбюратор – такого мы не проходили – и завёл эту сволочь.
Но начальник стройконторы Россис пошёл ещё дальше.
Он предложил завести компрессор с буксира, хотя тот на тележке.
А первые апельсины в порту.
Я никогда не видел апельсинов.
И вдруг пошёл аромат.
Лежу ночью на скамейке, отдыхаю.
Вокруг пахнет апельсинами и трудовым накалом, вдруг истеричный звонок.
Звонок в четыре утра всегда истеричный.
– Где механик по большому?
Это я.
Виктор Ильченко был механиком по маленькому.
– Где по большому?! Мать…
– Я.
– Ты… Мать твою…
– Я… Мать твою…
– Сорок первый кран вырубило. Поворота нет. Если ты сейчас же… Мать… То мы… Мать…
– Еду… Мать…
Завожу бензовоз.
Как я не боялся – полный бензином.
Но ночью только на нём.
Еду на девятнадцатый причал к сорок первому «Каяру».
Там Паша Бискис, прекрасный парень из моей самодеятельности.
Он в «Каяре» разбирается в сто раз лучше меня.
– Паша, – кричу, – ты что? Я же спал!!!
– Товарищ механик, давайте наверх, тут крупная авария.
Я лезу наверх.
– Посмотрите там, – говорит он. – В машинном отделении на плитке. Ножик там же.
Там лежало на плитке пять громадных апельсинов и ножик.
1959 год, зима.
Мне двадцать пять лет, я впервые ем апельсины.
– Ну что? – орали грузчики.
– Всё! – закричал Пашка. – Есть поворот!
А для них поворот был главным.
Только поворотом можно было раскачать ящик в подъёме: он срывался и внизу взрывался, как шрапнель.
Все туалеты в порту пахли апельсинами.
Орешки-кешью пошли, запахло хуже – весь порт пробило поносом, хорошо, что туалеты пахли апельсинами.
Спирт из шведского танкера уже шёл под охраной.
У каждого фланца стоял часовой.
Но всё равно, к концу дня под хоровое пение и танцы всех выносило через проходную.
Когда вышел приказ пьяных не выпускать, народ принимал перед самой проходной.
Через проходную – как стёклышко: «как погода», «как дети»?
И за проходной хоровое пение и танцы.
Ночь. Я на смене.
В семь часов утра истерический звонок.
– Кто сменный механик по большому?.. Мать…
– Я… мать…
– Говорит начальник механизации порта Хаджи-Баронов.
– Слушаюсь…
– Вы знаете, что шторм?
– Знаю, как же не знать.
– Так вот у вас на Хлебной гавани все краны заливает.
– Как?!
– Так! Ходовые тележки заливает. Немедленно принять меры.
– Слушаюсь.
Начинаю одеваться.
Какую-то плащ-палатку натянул.
Хорошо, что старый Борейко пришёл пораньше меня сменять.
– Ты куда?
– Да вот, звонил начальник… Там краны заливает, надо на Хлебную ехать…
– И что ты едешь – жопой волны отбивать? – сказал мудрый Борейко.
Тут и я подумал: «А чего я еду… А чем я эти тележки прикрою, телом своим?»
А рано утром Бендиченко.
Желваки ходят, ключ вращается на пальце.
– Кто был ночью на смене?
– Я-я-я-а!
– Сам пойдёшь всё уберёшь лопатой или убытки деньгами покроешь?
– А что, а что?
– Тонн пять уже на причале валяется. А ну, бери лопату!
– Какую лопату?
– Что-что? Бери лопату!
– Я инженер.
– Бери лопату!
Сменный механик по маленькому Шиф удирал от Бенди, въехал на автопогрузчике на кучу угля высотой двадцать метров.
Снимали краном.
– Кольцов, где вы были с восьми до одиннадцати?
– Как это – где я был?! А где ж я мог быть в рабочее время?
– Вот я вас и спрашиваю, где вы были в рабочее время? Короче, откуда это полотенце?
– Что значит – откуда это полотенце?
– Вас видели на Австрийском пляже.
– В рабочее время?
– Да. В рабочее время.
– Кто?
– Неважно.
– А как он сам туда попал? А даже если он меня видел, я туда заехал по делам. Я ехал искать вот этого.
– Кого?
– Который меня там видел. Это я его видел на пляже. Он просто первый донёс. Я не такой быстрый.
– Кольцов, а что вы делали с зарядчицей в аккумуляторной?
– Как что – технику безопасности проходили.
– Всю ночь?!
– Ну почему? Я ушёл оттуда где-то в три часа.
И многострадальный начальник механизации 2-го района Пупенко, у которого вся эта компания работала:
– Детский сад развели. Кого проводить на горшок? За кем задницу подтирать? Когда будут предложения по битуму?
На причале стоял пароход, который с битумом прошёл через экватор.
На экваторе битум растопило.
Это был остолбеневший, зостекленевший, залитый расплавленным битумом до мозга костей и застывший на январском морозе.
Как выгрузить?
На него ходили совещаться все, кто хотел.
Минимум шестнадцать человек, свесив голову, смотрело внутрь.
И тридцать человек ходило по битуму.
Этот пароход был камнем преткновения.
На нём проверяли мозги всех выпускников.
Решили гнать обратно на экватор.
А какая была любовь в порту!
А сколько было красавиц!
А где мы только не любили!
На кранах, в зарядных, на тюках, на кипах.
Явка, шторм, хозработы, любовь.
А какие девушки на машиносчётной, мужчиносчётной станции!
Когда я мимо ни ехал, я ломал шлагбаум автокраном «Январец».
Потом вручную его делал и ставил.
Ну, можно когда-нибудь подумать, что я мог собственноручно сделать шлагбаум.
Такие были там красавицы!
Под руководством Олега Чаленко устроили первую комсомольско-образцовую свадьбу.
В партклубе с начальством, с парткомом, с вручением ключей от квартиры на спуске Кангуна.
Они развелись через полгода.
Они просто договорились ради квартиры.
И надули нас.
Я тогда этого не понял.
Время было такое.
Мы были молоды и веселы.
А время было такое, когда Пупенко с парторгом подняли меня ночью с постели после смены.
А 11 часов утра для меня была ночь.
И повезли на заседание парткома, и постановили перевести старшим механиком в колхоз.
Как? Почему? У меня мать без отца.
Как я уеду?
Вот такие дела, вдруг и навсегда.
Только Чаленко меня и спас.
Капустник нужно было готовить.
А когда я ночью в трюме на куче угля натягивал гусеницу на С-153, я вспомнил про письмо из Ленинграда от Ромы Карцева.
Оно показалось мне очень толстым.
Я распечатал и при жёлтом малярийном свете переноски: «Райкин включил в свою программу твой монолог, я посылаю программку».
И, сидя в угле, в грязи, грязными, пыльными глазами я увидел среди знаменитых писателей свою фамилию, и уехал.
Я весь Одесский порт вывез с собой.
Я увёз тёмные портовые ночи.
Я увёз человеческие пароходные голоса.
Я увёз длинный свет фонарей и поворотные огни кранов.
Я увёз лязг грейдера и шум песка.
Я увёз рассказы Камышникова.
Я увёз живого Витю Ильченко.
И красавицу секретаршу начальника порта Милу Гвоздикову.
Из Одесского порта в театр.
У Райкина из одиннадцати человек нас было трое.
Я увёз всё это и всё это потратил на ребят, на себя, на великого шефа, на всю страну.
