Борьба с членсом - Егор Радов

Летальная тарелка застыла над жидкостной мерзкой поверхностью. Рядом с ней, почти по шпиль в дерьмовой жиже расположился Цмип, закрыв глаза, кроме третьего, одиноко уставившегося вниз, и медленно дыша порами своего продолговатого тела. Отростки рук-ног Цмипа свернулись в мягкие клубочки, прижавшиеся к напрягшемуся от внутреннего сосредоточения телесному бруску, и никакой твердой почвы не было под ним — одна лишь вонючая вязкость, но Цмип уверенно застыл в ней, словно легкий жучок, угодивший в засыхающую краску. Нужно было начать педитировать, следовало найти дальнейшее направление, основание, цель и сказки о смысле. Надо было соориентировать свой верктор сообразно с устремлениями и желанием наслаждаться этим, окружающим тебя-себя дерьмом. Что делать? Расщепить сознание на личность и наличность, отбросить мнения и сжечь сомнения. И повторять что-нибудь из себя, чтобы еще более укорениться. Чтоб влиться в эту силу влажности и разнообразных частиц. Чтоб создать подлинную опасность. Цмип слегка задрожал и начал педитацию.

Он осторожно всосал в себя субстрат окружающей его жижи, тут же ощутив приятное расслабление и легкую сладость в конечностях и в глубине головоторса. Некое слово возникло перед его закрытыми очами — но перед третьим глазом был все такой же мерзский пейзаж. Цмип слегка откинулся назад и отдался этому слову, сконцентрировавшись на его окончании… И оно расплывалось, пульсировало, билось, точно сердце, качая, словно насос, энергию уютных смрадных бездн.

"Гадство… гадство… гадство… гадство… гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадст…вие Гадст… ви…е… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гыыы… Ад… Ад… Адствие…Гы-ад… Гы-адствие… Гы… А… Гы… А… Гы… А… Гы… А… Гы… А… Гы… А… Гы… Ад… Гы… Ад… Гы… Ад… Гы… Ад… Гы… Ад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гадс… Гад… Гадс… Гадс… Гадс… Гадс… Гадс… Гадс… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Глад… Глад… Глад… Глад… Глад… Глад… Глад… Глад… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство…"

Внезапно тусклый просвет прорезал сплошной коричневый фон, распахнулся голубой выход, озаренный мерцающим желтым входом, сжались тесные слизистые стенки мировой промежуточной трубочки, а ее полупрозрачный сизый конец надулся и лопнул, открывая взору некую землю, воду и пеструю природу. Существо по имени Поп Глюкин — видимо, педитативная эманация застрявшего где-то далеко в говне Цмипа — ступило на твердую серую почву и взмахнуло двумя пятипалыми руками.

Журчали ручейки, шумел океан, ревел ветер. Копошились червячки в покрытом жестким мехом трупике непарнокопытного детеныша. На листьях невысоких кустарников притаились тли. Поп огляделся, сплюнул вбок и побрел в город, еле волоча свои узкие ноги.

"Почему я должен паааа-стааа-янно вкушать эти сочные, сладостные, искрящиеся плоды, чтобы вечно ощущать прекрасную воздушность и радость? Почему? Почему?"

Дорога в город поросла колючками и красными цветками. Путь был неблизким — но и недолгим. Глюкин спешил — это было его бегство, его возвращение, его разрыв с травой и семенами. Он боялся оглянуться — он почти слышал, как растения зовут его к себе, влекут его плоть, чаруют его душу своим теплом и разноцветием. Он спотыкался о черные камни, он падал на острую солому, торчащую из земли, но подымался и шел вновь. Он жаждал города, словно глотка освежающей чистой воды. Он думал о спасении в тухлых отбросах, в сточных реках, или просто на грязном тротуаре. Орехи висели справа от него, они были чудовищно-вожделенны. Они будто дышали совершенством и таинственной ясностью. И был день, и воссияло солнце, глянувшее из-за облака, и ручеек в траве зажегся

слепящим блеском — раскалившаяся, сгорающая, холодная голубизна посреди сочной, переливающейся любыми оттенками зелени. И растущие в траве цветы тут же налились глубоким пурпуром, словно кровь переполнила каждую клетку лепестков, превратив их в узорчатыеалые раны; и болотце вдали отразило резкий свет, заблистав радужными точками клубящихся над ним мух. Поп Глюкин тяжело вздохнул, смотря на явленное всюду великолепие, и двинулся дальше. Солнце зашло за тучку; мир погас и посерел, но слева возник холм, таящий в себе тень и шорохи надежд — нечто фиолетовое сквозило в нем, екая темная глубина, переходящая в сны, в радостные слезы, в мечтания о прекрасных словах, линиях, звуках… Поп Глюкин отвернулся, ощутив убыстряющиеся удары своего, словно рвущегося наружу из груди, заходящегося в танце напряженного стука, сердца, на секунду закрыл глаза — и вновь сделал шаг, другой, третий… Туда, где это кончалось, где была ржавчина, бессмысленность, голод и мрак. Туда, туда. Как жу трудно прийти отсюда туда. Как

трудно куда-то прийти. Но он должен что-то сделать, что-то произвести, что-то нарушить и, тем самым, создать. Сколько красоты и пустоты можно вынести просто так? В город, в город!

И путь продолжался, сверкая. Природа прощалась с Попом Глюкиным, сгорая в разреженной благодати тихого неба, исчезая в бездне ясного голубого воздуха, скрываясь в безбрежной прозрачности, растворяющей собой пейзажи и укромные уголки, и превращающей всё в единую грустную небесную пелену. За последним зеленым деревом возник мрачный угловатый пригород, и новый восторг поразил дух путника, заставляя его убыстрить свои движения и вздохи…

Он куда-то пошел… Шелестели плащи прохожих… Трамвай, чмокнув, раздавил крысиный труп… Молодой монголоид, высовывающийся из-за газетного стенда, засунул руку в карман и харкнул… Девушка побежала… Все начиналось.

Он дошел до мусорной свалки, ощущая боль в правом боку, свои морщины, саднящее чело и седину, потрескавшиеся пальцы на ногах, паршу… Его гнилой рот усмехнулся, потом Глюкин дебильно заржал.

Он нагнулся, взял консервный кал, нечто слипшееся рядом, вонючий пакет… Он упал туда, дернувшись от болезненного толчка, от ссадин и порезов. Из-за стены вышло трое.

— Эй! Эй!

Поп посмотрел туда.

— На, не мучься… Все прекрасно — мир чудесен, плоды его радостны и легки.

Этот тип вытянул руку, на ладони лежал светящийся радужным блеском сочный плод. Его сияние заволокло Глюкина.

— Не-ет! Никогда. Вот здесь мой выход, здесь, здесь.

Поп взял в свою руку нечто гнусное паклеобразное и поднял вверх, над собой, словно идиотское знамя.

— Ну, на! — и стоящий у стены протянул Попу свою другую руку. В ней был…

— Не-ет! Не-ет!! Не-еет!!! — завопил, дергаясь, Глюкин. — Только не это, не-ет… Не лишайте меня последнего, никогда,

— Смотри, — приказал стоящий у стены. — Сюда. Сюда!

Глюкин вскочил, оказавшись на четвереньках, его тело сотряслось в рыданиях и тупом, безнадежном гневе. Мусор сверкал вокруг бутылочными стеклами, осколками, радугой испражнений, селикой тайной случайных плевков. И город зажегся нимбом надежд, своей незыблемой красоты и благодати. Всё просто было всем, вот и всё. Счастье пульсировало внутри гадкого хлама, словно горящий величием райский плод. И омерзение было светом, и гадство… Всё было одинаково.

— Не-ет!! — выкрикнул обессиленный Поп. — Не это! Не это! Кто это все придумал? Кто? Почему? Где же другое? Почему? Кто?!! Я? Нет! Не я. Гадство! Гадство! Гадство! Гадство!

"Гадство!"

Что-то булькнуло, Цмип резко встрепенулся и, словно ракета, или какая-нибудь особая рыбка, выпрыгнул из вонючей жижи прямо на поверхность своей летальной тарелки.

— Тьфу! — сказал он, сплевывая частью пор тела набившееся в них дерьмо. — Все ясно мне. Что ничего не ясно! — и тут он захохотал, неожиданно для себя. — Однако, неплохо. Приятно, особенно в начале. Что ж… Ну, теперь вперед, в мусор. то есть, в

город, то есть… на Солнышко!

24

Восход зажег долины желтым блеском. Зеленые облака источали зной. Бьющие из-за горизонта лучи обозначили рельеф комьев красной почвы одного из полей у высыхающего гигантского пруда. Пруд воссиял голубой глубиной. Это происходило на Солнышке.

У колодца затрепетали два кустика — струей пронесся ветерок. Их лепестки вздрогнули на корню. Светлый ореол окружил овражек радужными завитушками. Оуоло камня закрылась на ночь небольшая пятиугольная нора. И это происходило на Солнышке.

Красный воздух сгущался над пригорками небольшими плотными тучками. Солнышки — жители Солнышка — мягко ползли по поверхности родной планеты, сеьезно вылупив свои три глаза в центре. Их многочисленные щупы цеплялись за камешки и кочки, передвигая

тем самым их пульсирующие темным свечением тела. Ротик был у большинства закрыт. От них пахло чем-то едким.

Если солнышки решали продлить свой род, то они всго лишь выставляли вверх один свой щуп. У кого-то он был красным, а у других — зеленым. Они вставали друг напротив друга, складывая остальные щупы на манер некоего колеса, и со скрежетом бросались